60-я параллель(изд.1955)

Гудел на кухне примус. На хрустальных флаконах туалета, на золотистых коробочках, бутылках с разноцветными лаками и кремами весело дробились пышные нарядные искры.

Лодя, зажав кисти рук в коленях, ни на секунду не отводил глаз от отцовского лица. Андрей Андреевич только похлопал себя по карману (выучился курить на фронте!), а он уже мгновенно понял: «Спички, папа?»

Раскрыв чемодан, Лодя благоговейно носил на кухню «сухой паек» — банки консервов, кету в пергаментной бумаге, две бутылки вина («Это еще Эстония!»), много пакетов с концентратами. «Немецкие! Или даже французские. Трофейные! Пригодятся!» — сказала Варя одобрительно.

Мика говорила: «Андрей... Я не понимаю. Мне же прислали такую ужасную бумажку... «Без вести пропал! ..» Я так боялась за этого ребенка! ..»

Он спрашивал: «Вы так-таки никакой телеграммы и не получили? Ну... безобразие! Ты знаешь, впрочем, мне Белобородов (ох, какой это человек! Если бы вы знали, что это за человек!), мне Белобородов...»

— Погоди; ты мне скажи лучше, — когда тебя ранило? Было очень больно?

— Больно! Ха! Тут, матушка моя...

— Адя! Это что еще за новости! Что за «матушка моя?!» Скажите, — старый морской волк! Нет, а ты знаешь: Всеволод вчера четыре «зажигалки» потушил... И я — одну. Милый, как ты загорел!.. Ты возмужал как-то... Милый!.. Да не смотри ты на одного Лодю... Посмотри и на меня!..

Вот тут он, пожалуй, обратил внимание на одну странность. Лодя не такой, как всегда. Да, Лодя глядел на него широко раскрытыми глазами. Да, Лодя отнял от матери его руку и не отпускал ее. Но когда он вытащил из чемодана замечательные для каждого мальчика вещи — немецкий разряженный снарядик, совсем целый, железный крест, наконец — пистолет с патронами, мальчик принял всё это не так, как обычно, не с тем шумным восторгом, какого можно было ожидать. Да, он обрадовался, конечно... Да, он еще теснее прижался к нему... Но он ничего не говорил ему...

Только раз он открыл рот:

— Пап? А ты... Ты когда опять уедешь?

И глаза его остановились на Андрее Андреевиче с таким страхом, что тот не рискнул сказать: «Девятнадцатого!»

— Это еще не известно, сын! — неопределенно ответил он.

«Наверное, бомбежки всё-таки его придавили... Ведь тринадцать лет, и... Зажигалки! Нет, завтра же узнаю всё, отправлю самолетом... Прочь отсюда обоих!»

Поспел самовар, яичница с колбасой. Откупорили трофейное вино старку. Потом Мика сказала: «Ну?..»

Обычно, когда Лоде приказывали: «Спать», начинались долгие прения, итальянская забастовка. Происходили «торги с переторжками» за каждые пять минут. На этот раз по первому слову он встал и пошел в свою комнату. Прямо подменили мальчика!

Андрей Андреевич, конечно, пришел к его постельке, попрощаться еще раз.

В спальне было полутемно. «Три-те прасенца» попрежнему таращили глазки и играли на скрипочках. Модель планерчика, как раньше, крутилась под потолком.

— Спи спокойно, мальчик! — проговорил Андрей Вересов. — Шесть дней — это куча времени. Завтра, куда я ни поеду, тебя с собой возьму! Ладно?

Лодя смотрел на него большими потемневшими глазами. В них была любовь — неистовая, сыновняя любовь и счастье, и благодарность, и робкая тревога... И еще что-то незнакомое было в них.

— Папа! — проговорил он, точно стараясь одним этим словом сказать всё несказуемое. — Па-па!..

В ту ночь, с тринадцатого на четырнадцатое сентября, немцы дали Ленинграду передышку. Их авиация не бомбила город. Их сухопутные силы, охватив город железным кольцом, занимали исходные позиции для штурма. Враг подошел вплотную к несуществующим, воображаемым «стенам» города. Ленинград лежал там, впереди и внизу, перед ними. Стоило ли особенно разрушать его? Два-три дня — и всё кончится! А утомленным войскам нужны всё же, после долгих походов, хорошие квартиры...

В ту ночь ленинградцы могли отдохнуть.

Нельзя сказать, чтобы Андрей Андреевич Вересов не заметил странного состояния, в котором пребывал в момент его приезда Лодя. Завтра он, безусловно, обратил бы на него должное внимание, даже если бы ничего особенного не случилось. Он бы расспросил мальчика. Ему — как ни страшно подумать об этом — пришлось бы немедленно на что-то решаться.

Но... Трудно даже обвинять его в чем-либо. Четыре месяца он не видел их обоих, был на волосок от смерти, несколько раз терял надежду на встречу. И вот он с ними на шесть дней. А потом?

Радость встречи, жадность к своему счастью заслонила перед его глазами в тот вечер самого Лодю. Он был по отношению к нему недостаточно внимателен.

Зато Мика, можно думать, не успустила из виду чего-то странного в настроении «этого ребенка». Должно быть, оно ее поразило; в момент приезда отца Всеволоду никак не надлежало бы быть таким. Что с ним? Что это еще за странность?

Лодя проснулся очень рано, потому что по его комнате кто-то двигался. Он чуть-чуть приоткрыл глаза. Мика?.. Да! Мика в одной рубашке и босиком, даже не в ночных туфлях, на цыпочках прошла по детской к его столу. «Лодя? Ты спишь? — спросила она еле слышным шопотом. — Тебя папа хочет видеть, мальчик!»