60-я параллель(изд.1955)

Помнил Слепень и первого из первых, аса всех асов, Фонка, плебея, сосредоточенного, немногословного и, на первый взгляд, не блестящего, рядом с беспечным дворянином Гинемэром...

Все разные, они все были добрыми товарищами; перед лицом поминутно грозящей смерти даже сословные перегородки, казалось, почти стерлись, не говоря уже о национальных. Но командование — командование было «другим коленкором» подшито. Командование хотело прежде всего доказать «русским медведям», что они хоть и друзья, а всё же друзья второго сорта. И не им равняться со своими просвещенными учителями! О-ля!

Вызов последовал в тот день и час, когда на аэродроме не осталось никого, кроме Слепня. Вызов экстренный. Над самым фронтом, неподалеку, двое «бошей» насели на француза-разведчика. «Быстренько, мсье ле капитэн! — сказал Слепню запыхавшийся сержант. — От бедняги пух и перья летят! Пахнет плохим!»

Конечно, случись под рукой кто-либо еще, командование послало бы на помощь своего; не очень хочется, чтобы француза выручал из беды русский! Но все остальные в разгоне; делать нечего!

Слепень взлетел, чувствуя, что в него не верят: там, на востоке, считали они, — какая там война, какая авиация? И это глухое недоверие, это отношение к русским как к маленьким налило его ядовитой злостью. Ах, так?

На всю жизнь запомнилось ему чувство, с которым он несся на мало знакомой, непривычной машине к месту воздушной драмы. Французам, чорт их дери, легко: им только немцев сбивать. А ему надо во что бы то ни стало вместе с вражеским самолетом сбить и это чужеземное высокомерие. Лопнуть, а сбить!

Да, он прибыл поздно: французский «Вуазен», пылая, падал. Два «Фоккера», увлеченные этим зрелищем, кружились возле него. Поэтому они проворонили появление мстителя; не намного, — на несколько секунд. И Слепень отомстил.

Потный от нестерпимого волнения и ярости, Женя (ему было тогда неполных девятнадцать лет) свалился на них сверху. Ближний немец был сбит в первые же три секунды боя. Второй, подраненный, успел уйти, но, по донесениям пехоты, еле дотянул до фронта и сел сразу за немецкими окопами. Французские пушки тотчас докапали его. Да, вот; так это было... И сейчас еще у Слепня, там, в Ленинграде, в столе, лежит вместе с его тремя «георгиями» красная розетка «Почетного легиона». И стоило, — с того дня он стал настоящим истребителем.

Но был и другой день; четыре... нет, пять лет спустя. В начале сентября двадцатого года военлет Красной Армии товарищ Слепень Е. М. вылетел в бой против белого летчика Козодавлева, объявленного советской властью вне закона. Месяц назад Владимир Козодавлев, — в прошлом такой же царский офицер, как и Слепень, потом такой же «военспец» и «краслет», как и он, — переметнулся к Врангелю, — перелетел!

Теперь на мощной английской машине, каких у нас еще и в заводе не было, он летал над нашими аэродромами. Шутя, точно издеваясь, сбивал он каждого, кто рисковал принять с ним бой, и сбрасывал на землю наглые письма: «С воздушной солдатней и матросней поступлю так же. Господ офицеров приглашаю к нам в Крым. Стыдитесь, друзья: у вас есть еще крылья!»

Драться на стареньком «Спаде» с быстроходным, сильно вооруженным «Хавеландом» мог только первоклассный летчик.

Командование красных считало Слепня именно таким, первоклассным. Но оно имело все основания сомневаться в нем. Он ведь тоже совсем недавно, — и бог его ведает, с каким чувством, — срезал с плеч офицерские погоны. Три года — не сто лет; вчерашнее «их благородие!» Что у него в душе?

Правда, командование красных не знало, что летчики Слепень и Козодавлев — однокашники по Качинской школе под Севастополем, что они дружили когда-то, вместе пели «Как ныне сбирается...», гуляли по Приморскому бульвару... Стань это известным, Слепень не получил бы приказа взлететь. Но и так он пошел в воздух опять как тогда, во Франции, чувствуя, что ему снова не верят.

Теперь он не имел права обижаться на это недоверие, — человек, растерявшийся перед лицом великих событий, плохо еще разобравшийся в их смысле, он и сам хорошо не знал, за кого он и почему. Он знал одно: на свете не было для него более острого чувства, чем ненависть к предательству. К любому, чем бы оно ни прикрывалось. Всегда и везде. И теперь ярость против бывшего друга, который так же, как он сам, недавно приносил присягу и нарушил слово, жгла ему сердце нестерпимым, злым огнем.

На стареньком «Спадике» (его хорошо знали и друзья, и враги) он с таким бешенством ринулся на новый, с иголочки, головастый «Хавеланд» Володьки, что известный своим жестоким хладнокровием Козодавлев опешил, может быть в первый раз в своей жизни. А второго такого раза летчику и ожидать нельзя.

В том бою Евгений Слепень выпустил только шесть пуль. Три из них прошили от ног до головы, снизу вверх, Володьку — старого друга, предателя Родины, «белого палладина», Володька упал у берега Днепра, западнее Каховки... Этого тоже, конечно, не забудешь никак.