5

Сегодня Мэтт видел или не ощущал никаких чудовищ глубин, кроме трещащей путаницы в его собственной психике. Каждый удар подчеркивал точку зрения I-am-a-camera. Воздушный, сухой мир над бассейном Круг Ритц стал серией быстрых перекрестков: небо, пальма, краю здания, оборка взбудораженной поверхностной воды

, более глубокая вода, нарезанная его телом, как студенистый аквамарин, с помощью алмазного лезвия геммолога.

Взад и вперед каждое его движение было как конечным усилием, так и легким птичьим скольжением через чужой элемент. Солнце. Небо. Спрей. Удар, резьба. Думая, не задумываясь об этом. Встреча монстров id и эго на огромных глубинах.

Взгляд Левиафана в чашку, Нептун в радужной оболочке хлорированного глаза.

Мэтт коснулся теплого бетона, оттолкнулся, повернулся, а затем отбросил длину скромного пула за восемь простых ударов.

Небо. Солнце. Тень.

Плуг воды навсегда исчезающие борозды.

Солнце. Небо. Тень.

Тень?

Мэтт перевернулся, как мотор, мгновенно выпрямившись, стукнувшись о воду, лицо и дыхание попались между воюющими элементами. Его ресницы напрягали жидкую завесу от его заболоченного видения.

Новый силуэт куста рядом с бассейном превратился в сидящего на корточках человека, с коленями, прижатыми к локтям, с локтями акимбо. Первобытный человек легко адаптировал такие позы;

над цивилизованным человеком не было суставов или смирения для него.

Мэтт прищурился в корону солнечного света, окружающего фигуру. Черно-контрастный центр разрешался в скрытом фокусе: защитная окраска Макс Кинселла, гавайская рубашка.

Мстительный косоглазие хмурилось. Он чувствовал, как ворчание, удивленное Вьетконгом во время R & R.

«Что-то я могу сделать для тебя?» - спросил он, намекая, что это последнее, что он хотел сделать.

“Говорить.”

Мэтт схватил толстую изогнутую губу бассейна, затонул, поднялся на плавучесть и вытолкнул себя из воды. Он капал, как затонувшее сокровище, в течение нескольких тихих моментов.

Кинселла никогда не двигалась, несмотря на лужу воды, тянущуюся к его теннису

-увеличенные ноги. Неудивительно, что Мэтт не слышал его подхода.

Мэтт сидел на краю бассейна, недовольный и не слишком беспокоился о том, чтобы показать это. Ему не хотелось оставлять защитное пальто воды, самовнушение в околоплодную жидкость, покрытие для его почти наготы.

Вот что он наслаждался Кругом Ритцем.

Почти ни один из его арендаторов не использовал нетронутый, но устаревший бассейн. Никаких свидетелей его момента, когда он покидал воду, время, когда вспышки уязвимости отталкивали его, как судороги. В старшей школе он избегал занятий спортом, используя любые уловки, которые он мог; он избегал глаз и вопросов. Теперь у него больше не было синяков тела, чтобы спрятаться,

но привычка перешла к позору его тела. Независимо от того, насколько он понимал, что ни одна из старых болей не показала, или насколько он начал верить, что его тело может быть источником удовольствия и восхищения, он все еще ненавидел, раскрывая себя. Возможно, его гордость боялась жалости, но никто не мог видеть долго невидимые раны.

Возможно, его страх страшно гордился.

Кинселла раскалывается с текучестью танцовщицы. Мэтт не мог слышать крик колена, но поспешил встать вместе с ним, как будто держать их на одном уровне, несмотря на значительную разницу в высоте. У его обычного самосознания в подобных ситуациях был другой, более неприятный обертон.

С Храмом он принял форму сексуальной застенчивости. Теперь Мэтт чувствовал себя недостаточно по-другому, по силе и размеру. Ему снова исполнилось восемь лет, и он был беспомощен против роста и гнева человека. Почти на шесть футов он сильно потряс эту внутреннюю судорожную сенсацию, но Кинселла был необычно высоким.

«Ты совсем спортсмен,

- прокомментировала Кинселла, когда он повернулся к Мэтту, чтобы пройти к столу, а кресла Электры держались у бассейна.

«Не совсем, я плаваю». Мэтт скривился от его автоматического самоуничижения, схватил полотенце с подножия старинного кресла и последовал за ним. «Я не считаю боевые искусства легкой атлетикой».

«Дисциплина».

Мэтт пожал плечами, не утруждая себя упоминанием своего любимого слова, медитации.

«Я не вижу, что нам есть о чем поговорить», - сказал он. Затем он сел, капал и вытирал ручейки, прячась по его лицу, желая, чтобы он мог надеть свою одежду.

Казалось, что сомнительный взгляд Кинселлы практиковался. Маг был актером так же, как и все.

«У нас есть что-то общее», - сказала Кинселла. «Нет», добавил он быстро, так как Мэтт поддерживал такую ​​прохладную, настолько эффективную, что он мог чувствовать, что его лицо замерзает, «Храм».

«Я не думал о Храме, - ответил Мэтт так же быстро.

«Позор тебе, - мягко предложила Кинселла. «О ней стоит подумать. Даже когда она уезжает».

«Она отступает,

или в отступлении? “

«Наверное, и то, и другое. Не то, чтобы я винил ее. Послушай, ты меня не знаешь … или, скорее, ты ничего не знаешь обо мне, что не вводит в заблуждение, но у нас больше, чем в Храме».

“Такие как?”

Мэтт подозревал, что он наблюдает за мастером обмана на работе - на него.