42-я параллель

Заиграл орган, и она отрицательно покачала головой, но погладила его руку, которая лежала на бархате кресла у самого ее колена. Они вышли, не дожидаясь окончания номера. Музыка раздражала их. Они долго простояли в вестибюле, разговаривая. У Гертруды был несчастный и растерянный вид. Она говорила, что плохо себя чувствует, что ее родители никогда не позволят ей выйти за человека беднее ее, что она очень хотела бы быть бедной стенографисткой или конторщицей и свободно располагать собой, что она очень любит его и всегда будет его любить и что жизнь ее так ужасна и остается только искать утешения в вине или наркотиках.

Уорд был очень холоден, он крепко сжал челюсти и сказал, что он, конечно, и не ожидал с ее стороны ничего другого, что по крайней мере для него это конец и что встречаться они будут только как хорошие знакомые.

Он провез ее по Хайленд-авеню в машине Штутца, за которую еще не было заплачено, показал ей дом, в котором жил, приехав в Питсбург, и говорил о том, что уедет на Запад и откроет свое рекламное дело, и наконец оставил ее у подъезда дома подруги в Хайленд-парке, куда она велела своему шоферу заехать к шести часам.

Вернувшись в отель «Шенли», он выпил у себя в комнате чашку черного кофе. Он чувствовал прилив горечи и с ожесточением принялся за рукопись, над которой работал, то и дело посылая про себя к черту проклятую суку. В ближайшие месяцы ему некогда было думать о Гертруде: вспыхнула забастовка в Хэмпстеде, среди забастовщиков были убитые рудничной полицией, и разные человеколюбивые писатели из Чикаго и Нью-Йорка стали занимать в прессе целые столбцы статьями, бичующими стальную промышленность и феодальные, как они выражались, порядки в Питсбурге, и прогрессисты в конгрессе подняли крик, и ходили слухи, что люди, надеявшиеся нажить на этом деле политический капитал, дошли до самого президента Рузвельта и добиваются расследования этого дела конгрессом. Мистер Мак-Гилл и Уорд условились пообедать в «Шенли», чтобы обсудить положение с глазу на глаз. За обедом Уорд развивал ту мысль, что в освещении работы промышленности нужна совершенно новая тактика. Все эти реформисты и человеколюбцы и агитаторы, которые мутят воду в расчете половить в ней рыбку, – все они свои люди в газетном мире и всегда сумеют протащить свои статьи в печать. Обязанность промышленности – противопоставить их влиянию рассчитанную на много лет вперед планомерную обработку общественного мнения. На мистера Мак-Гилла это произвело большое впечатление, и он обещал выяснить на совещаниях директоров возможность основания объединенного информационного бюро для всей промышленности. Уорд заявил, что он рассчитывает стать по главе этого бюро, потому что в компании «Бессемер» он только попусту тратит время; дело налажено, и по проторенной колее его может продолжать всякий, а если его предложение не будет принято, он уедет в Чикаго и откроет собственное рекламное агентство. Мистер Мак-Гилл улыбнулся, погладил седоватые усы и сказал:

– Полегче, молодой человек, не спешите, оставайтесь у нас, и, клянусь честью, вы об этом не пожалеете.

А Уорд возразил, что не прочь остаться, но вот уже пять лет, как он в Питсбурге, а чего он добился?

Информационное бюро было основано, Уорд фактически стал во главе всего дела с окладом в девять тысяч долларов в год, он уже начинал пускать в оборот кое-какие сбережения, ведя осторожную игру на бирже, но по-прежнему над ним стояло несколько номинальных директоров, которые получали больше его, сами ничего не делали и только мешали ему работать, и это его бесило. Надо жениться, надо поставить свое дело. У него завязались обширные связи в различных отраслях чугунолитейной, стальной и нефтяной промышленности, и ему надо было поддерживать знакомства, устраивать приемы. А званые обеды в «Форт Питт» или в отеле «Шенли» обходились дорого и все же были как-то несолидны.

Однажды утром, развернув газету, он прочитал, что накануне в лифте Карнеги-билдинг скончался от приступа грудной жабы Орэс Стэйпл и что Гертруда с матерью, глубоко потрясенные утратой, проведут первые дни траура в своем особняке в Сьюикли. Хотя это грозило опозданием на работу, он сейчас же сел за стол и написал Гертруде:

Дорогая Гертруда,

в эти тяжкие, горестные минуты позвольте мне напомнить Вам, что я непрестанно думаю о Вас. Если я могу быть Вам хоть чем-нибудь полезен, известите меня немедленно. Теперь, когда смерть коснулась нас своим крылом, мы должны осознать, что великий сеятель жизни, которому мы обязаны и любовью и благополучием всеми утехами и привязанностями домашнего очага, является в то же время и безжалостным жнецом…