42-я параллель

- А это об одном парнишке, который уснул и проснулся в 2000 году, - и социальная революция уже произошла, и все вокруг уже по-социалистически: нет ни тюрем, ни бедности, и никто сам на себя не работает, и никто не может изловчиться и стать богатым купонщиком или фабрикантом, а рабочему классу очень хорошо живется.

- Вот я так и думал... ведь это рабочие все делают, им и должно все принадлежать, а не этим бездельникам.

- Только б разделаться с капиталистической системой, и с трестами, и с махинациями Уолл-стрита - все бы так и было.

- Ну?

- Конечно, надо только, чтобы объявили всеобщую стачку и рабочие отказались работать на хозяйчиков... Право слово, если бы только все поняли, как это чертовски легко. Но большие тузы держат в руках все газеты и не допускают рабочих к знанию.

- Я знаком с печатным делом, здорово работаю на линотипе... Черт возьми, может быть, когда-нибудь пригодится.

Мак встал. Его так и подмывало. Облака прикрыли солнце, но внизу, вдоль железнодорожного пути, тощий перелесок весь искрился на солнце золотисто-зеленым блеском молодой березовой листвы. Кровь в нем словно огнем охватило. Он стоял, расставив ноги, и смотрел вдоль железнодорожного пути. Далеко, на повороте, показалась дрезина с путевой командой крошечное пятно коричневого с темно-синим. Он смотрел, как оно приближалось. Красное пятнышко флага мелькало на передке дрезины; оно увеличивалось, ныряя в полосы тени, вырастая и резче выделяясь в пятнах солнечного света.

- Слушай, Мак, если мы думаем тут грузиться, так сейчас нам не надо им глаза мозолить: на этом участке полно дорожных сыщиков.

- Ладно.

Они отошли шагов на полтораста в сторону от дороги, в рощу молодых сосен и березняка. У большого замшелого пня Мак остановился помочиться. Светло-желтая струйка, блеснув на солнце, сразу впитывалась в пористую массу прелого листа и гнилушек. Он был счастлив. Он пхнул пень ногою. Пень был гнилой. Нога прошла насквозь, и легкая пыль, как дым, поднялась от пня и стала оседать на ближайшую осиновую поросль.

Айк уселся на поваленный ствол и ковырял в зубах березовой щепкой.

- Слушай, Мак, ты был на побережье?

- Нет.

- А хочешь?

- Само собой.

- Ну, так двинем оба в Дулут... Я там побуду малость, повидаю старуху понимаешь, три месяца не видались. Потом мы захватим уборку пшеницы, подработаем, а к осени доберемся до Фриско и Сиэтла. Мне говорили, что там, в Сиэтле, хорошие вечерние школы. Я, понимаешь, хочу поучиться. А то ни хрена не знаю.

- Идет.

- А ты в товарный на ходу скакал, на крыше багажных ездил?

- Да нет, ни разу.

- Ну ничего. Ты только смотри на меня и делай то же. Сойдет.

Со стороны полотна послышался гудок паровоза.

- Это проходит поворотом номер третий... Мы его накроем как раз при выходе со станции. И он нас сегодня же доставит в Макино-Сити.

К вечеру того же дня, продрогшие и окоченевшие, они в поисках приюта забрели под навес пароходной пристани в Макино-Сити. Все пряталось за надвигавшимся с озера туманом, пронизанным дождевыми струями. По дороге они купили десятицентовую пачку папирос, и в кармане у них осталось всего девяносто центов. В то время как они обсуждали, сколько им можно потратить на ужин, из конторы вышел пароходный агент - худощавый человек в кожане, с зеленым козырьком над глазами.

- Что, ребята, работы ищете? - спросил он. - Здесь повар из гостиницы, что на острове, искал двух старателей: золото в лохани промывать. Должно быть, биржа но дослала им рабочих рук, а они завтра открывают лавочку.

- А почем платят? - спросил Айк.

- Ну, не думаю, чтобы много, но еда там хорошая.

- Ну как, махнем, Мак? Накопим на дорогу, а потом франтами прикатим в Дулут на пароходе.

И в ту же ночь они на катере отправились на остров Макинак. Там была смертельная скука. На острове стояло множество балаганов с вывесками: "Чертов котел", "Сахарная голова", "Прыжок Любви" и кишмя кишели жены и дети дельцов средней руки из Детройта, Сагино и Чикаго.

Хозяйка гостиницы, серолицая женщина, которую все звали Администрация, заставляла их работать с шести утра и до позднего вечера. Они не только мыли посуду, приходилось пилить дрова, бегать с поручениями, чистить уборные, натирать полы, грузить багаж и выполнять уйму грязной работы.

Женская прислуга была сплошь из старых дев или разоренных фермерш, у которых мужья страдали запоем. Единственным мужчиной был повар, ипохондрический канадец, полуфранцуз, который настаивал, чтобы его называли "мсье шеф"... Вечерами он сидел в своей бревенчатой каморке позади отеля, пил настойку опия и бормотал что-то божественное.

Через месяц, в первую же получку, они завернули свои пожитки в газету, шмыгнули на борт "Джуниаты" и отплыли в Дулут. Билеты поглотили весь их капитал, но они были счастливы, стоя на корме и наблюдая, как уходили в озеро отороченные бальзамином берега и поросшие сосною холмы Макинака.