40 градусов

Есть в России и другая традиция: человек, напряженно занимающийся творчеством, в любом случае напьется. Он может нищенствовать и голодать. Он может жить на улице и ходить в отрепьях. Но от выпивки он не скроется.

Поэтому мы с Андрюшей не волновались. Мы терпеливо ходили по городу, заглядывая в разные потенциально перспективные места. Все это время мы продолжали обсуждать спорные вопросы своей поэтической прописки.

И мы купили выпивку. Это были две внушительные одинаковые бутылки по 0,75 л. Жидкость, по виду, в них плескалась тоже одна и та же. Но этикетки были разные. На первой сообщалось, что перед нами настойка тархуновая, вторая являла нам настойку апельсиновую. Анонсировалось также, что обе настойки – достойной сорокаградусной крепости.

Мы расположились в сторожке, дождались ухода всех сотрудников завода очковой оптики – и приступили.

Не думаю, что стоит здесь пересказывать нашу дискуссию. Ясно, что это был острый, хорошо аргументированный, блестящий обмен мнениями двух мастеров слова, чьи эстетические вкусы и убеждения выстраданы и проверены временем.

И прогрессирующая потеря трезвости вовсе не была помехой нашему диалогу. Его качество, наоборот, росло по мере количества выпитого. Погружению в мир искусства мешало другое: то, что нами пилось, человеческий организм воспринять не мог органически.

Ничего более мерзопакостного я не пил ни до, ни после. Даже самая малая порция апельсиновки либо тархуновки моментально просилась обратно. И через раз свободолюбивая настойка своего добивалась. Поэтому то я, то Андрюша, приняв очередную дозу, то и дело прерывали спор и выбегали во двор, мучимые спазмами желудка.

Действительность грубо прерывала высокий полет наших мыслей.

Но он продолжался, невзирая на действительность.

Последнее, что помню: я выжимаю из последней бутылки последние капли, а побледневший, но все еще достаточно бодрый Агафонов развивает новую эстетическую концепцию с неожиданно гомосексуальным подтекстом.

– Нет ничего более эротичного, чем лицо женственного мальчика лет двенадцати-четырнадцати, губы которого измазаны малиной, – твердо говорит Агафонов. Мы, оценивая сказанное, заталкиваем внутрь настойку.

Затем, секунду помолчав, Агафонов срывается с места и бежит во двор.

А как мы поделили между собой поэтический Олимп, история умалчивает. Совсем не помню.

Стихи и проза

Поэтический запой не прекращался третий, по-моему, день.

Меня, груженого едой и выпивкой, привел сюда друг. Этому предшествовали громогласные, с чтением стихов навзрыд, телефонные перезвоны:

– Старик! Послушай, это же гениально! Да он сам прочтет…

Трубка оказывалась у меня в руках, и я, быстро перенявший плачущую манеру чтения, завывал:

– От бессонницы полинялый,

Разорил себя, разменял…

Сумасшедшая, полонянка,

Отчего ты любишь меня?

– Это надо читать всем нашим! – бурно взрывалась трубка. – Это надо печатать!

Все в московском поэтическом мире уходило куда-то в бесконечность. Бесконечно можно было рыдать в телефон. Бесконечно можно было скромничать в ответ на бесконечно восторженные вопли. Бесконечно крутился телефонный диск, и я вновь и вновь заученно истерил, смачивая пересохшую глотку разведенным спиртом:

– От бессонницы полинялый…

Я бы сошел с ума, если бы победное шествие моей столичной славы однажды не было остановлено чередой коротких гудков. Вот тут-то, бросив телефон остывать, мы и ринулись в запой.

Пара дней прошла в блужданиях по чьим-то довольно неряшливым квартирам. Сидели по кухням, по диванам, на полах. Много пили, почти не закусывали. Не спали вовсе. И без остановки читали стихи. Еда кончалась – и люди, отставая и отыскиваясь по пути, откочевывали на новое пастбище.

На третий день я одурело клевал носом за огромным столом. Жидкая толпа стихотворцев волну за волной посылала в мои натруженные уши. Порою что-то внутри проворачивалось, и я несмазанным голосом заводил привычное:

– От бессонницы полинялый…

Получалось очень убедительно. Сидевшие рядом ценители то и дело горячо тормошили меня:

– Ты завтра обязательно принеси свои стихи. Будем их издавать. В самом крайнем случае напечатаем в «Юности». Или в «Дружбе». Или в «Новом мире».

Я был полуживым от пьянства, но расчетливым провинциалом. В моей тощей сумке лежали готовые подборки стихов. Их я методично вручал благодетелям. Надо отметить, что никто из них так ничего и не опубликовал.

Мне казалось, что вокруг – рай. В голове, затуманенной алкоголем и бессонницей, носились обрывки строк, то ли своих, то ли чужих, но стопроцентно гениальных. Все вокруг было сказочным. И, о боже, этот многочасовой марафон образов и метафор, эта перекличка смыслов, эти рифмованные диалоги и споры! Здесь, в этих табачно-водочных туманах, только здесь и дышала настоящая жизнь, лишенная обманов и низостей, чудесно избежавшая пошлости все время кончающихся секунд и минут.

То и дело, заслушавшись, я проваливался в долгое небытие, но, вынырнув, обнаруживал, что и мига не прошло, и даже стих звучит все тот же…

После очередного провала застал картину: друг, что привел меня сюда, пристально глядит на рюмку с водкой.