334

Неощутимую сущность мою я вижу всегда и во всем.
Простой, компактный, слаженный строй, – пускай я
распался на атомы, пусть каждый из нас распался, —
мы все – частицы этого строя.
Так было в прошлом, так будет и в будущем.
Всечасные радости жизни – как бусинки в ожерелье —
при каждом взгляде, при каждом услышанном
звуке, везде, на прогулке по улицам, на переезде реки...

[Здесь и до конца главки – фрагменты стихотворения У. Уитмена “На бруклинском перевозе” (пер. В. Левика).]

И так далее, бесконечно, пока камера витала над улицами, над водой и приглядывалась к обуви – потокам обуви, векам обуви. Потом внезапно, словно переключили канал, опять был 2026 год, и самый обычный народ толпился в павильоне на причале Южного парома.

Ампаро съежилась в тугой-тугой мячик, вся внимание.

– Вот оно, сейчас.

Перекрывая все, раскатисто звучал голос Дона Херши:

Ничто не помеха – ни время, ни место,
и не помеха – пространство!
Я с вами, мужчины и женщины нашего
поколения и множества поколений грядущих,
И то, что чувствуете вы при виде реки
или неба, – поверьте, это же чувствовал я,
И я был участником жизни, частицей живой
толпы, такой же, как всякий из вас,
Как вас освежает дыханье реки...

Камера смещалась вдоль толпы – говорливой, улыбчивой, жестикулирующей, заполняющей паром, – то и дело тормозя, чтобы выхватить крупным планом какую-нибудь деталь: руку, нервно теребящую манжет, реющий на ветерке желтый шарф, определенное лицо. Ампаро.

– Вот я! Вот! – взвизгнула Ампаро.

Камера не двигалась. Ампаро стояла у ограждения и задумчиво улыбалась (улыбки никто из смотрящих не узнал). Дон Херши тем временем спрашивал, понизив голос:

Так что же тогда между мной и вами?
Что стоит разница в десять лет или даже
в столетья?

Ампаро глядела – и камера глядела – на шуструю водную рябь. Сердце Крошки расплескалось, как мешок мусора, сброшенный с крыши высотного здания. Все до единой вены ее струили чистую зависть. Ампаро была такая красивая, такая юная и такая, черт бы ее побрал, красивая, хоть умри.

Часть II. Разговоры

12. Спальня (2026)

В плане здание представляло собой свастику с лучами, развернутыми против часовой стрелки, как у ацтеков. Квартира Хансонов, 1812, располагалась посередине северо-западного крыла с внутренней стороны, так что из окон открывался вид на сектор аж в несколько градусов непрерывной юго-восточной панорамы – крыши, крыши, крыши, вплоть до массивного, без единого окна, мегалита “Купер Юнион”. Сверху: синее небо, а в нем облака, инверсионные следы джетов и дым, клубящийся из труб домов 320 и 328. Правда, чтобы насладиться видом, надо было стоять у самого окна. С кровати Крошка видела однообразные вертикали желтого кирпича и ряды окон, монотонность которых нарушалась занавесками, ставнями и жалюзи, кто во что горазд. Май – и с двух почти до шести, как раз когда ей это больше всего и надо было, прямой желтый солнечный свет. В теплые дни окно приоткрывалось на узкую щелочку, и врывавшийся ветерок колыхал занавеси. Вздымаясь и опадая, словно неглубокое беспорядочное дыхание астматика, подлетая и рушась, занавеси отражали – как и что угодно, если смотреть достаточно долго, – историю всей ее жизни. Кроется ли где-нибудь за прочими занавесями, ставнями, жалюзи повесть печальнее? Сомнительно.

Но печаль печалью, а еще жизнь являлась безудержно комичной; занавеси отражали и это. Постоянный объект легкого неутомимого подшучивания миссис Хансон и ее дочери. Материал был легкий – штапельный обивочный ситец сочных пломбирных тонов с орнаментом из веточек, гирлянд гениталий, мужских и женских, малины, лимонов и персиков. Подарок Януарии, целую вечность тому назад, Крошка стойко притащила его домой, чтобы мама сшила пижаму; крытого неодобрения миссис Хансон не высказывала, но взяться за иголку с ниткой руки как-то все не доходили. Потом, когда Крошка была в больнице, миссис Хансон выкроила из отреза портьеры и повесила в спальне как сюрприз к Крошкиному возвращению домой и в знак примирения. Обивочный ситец, вынуждена была признать Крошка, получил по заслугам.