333 удовольствия и 1000 проблем

Кстати, подобные критики-сплетники, равно как и критики-снобы сами ни на какую созидательную деятельность неспособны. Их не хватает и на то, чтобы создать собственную систему взглядов и оценок. Почему? Да потому, что, вращаясь в своей орбите, они воспринимают все сущее в виде скопления дефектов — самых разных, больших и маленьких. И критик-инвалид, переквалифицировавшись в творца, боится, что его детище будет тоже того — с изъянцем. Значит, родитель корявого создания непременно подвергнется критике — а кому, если не ему, знать, что придется выслушать.

И он, даже если решится на творческий акт «не без последствий», будет без конца сомневаться в себе и в своей работе, править содержание и выбирать наилучший момент для публикации. И одновременно — впустую надеяться на целый комплекс мер, который (якобы) поможет сократить объем претензий или вовсе свести оный к нулю. В силу своей специализации он не верит в несущественность того, что говорят критики — особенно постфактум, когда объект уже в наличии. Для «недокритика» невыносима сама мысль, что некоторые творческие личности никогда не читают отзывов, а просто измеряют их линеечкой. И не потому, что он так уж верит в исключительную ценность своего критического опуса. Просто если не получилось укусить автора за мягкое место, как ему, критику, исполнить свое природное предназначение, сходное с функцией постельного клопа? По-моему, нечего ему жаловаться. Игра на нервах, игра на бирже творческих акций, игра на «кошачьем клавесине»[61] — у сплетника и у сноба масса работы. Вернее, игр.

К тому же, если разобраться… Всякая творческая натура довольно внушаема, неустойчива или просто истерична, но готовую вещь по первому зову критики перекраивать не станет. И ее реакция на неконструктивную критику — глубокая, продолжительная депрессия, но уж никак не переделка законченного в соответствии с чьим-то представлением о талантливом произведении. И неважно, узнает ли художник про сплетни и слухи, гуляющие в головах «зрительско-читательских масс». Для акта созидания, например, неважно. А для акта продажи, наоборот, важно весьма. Поэтому критика, как правило, — это орудийный расчет, палящий по кошельку спонсора и по самолюбию заказчика. С ними и заигрывайте, господа критики. Художник, ввязавшись в эти соития, способен только напортить — и своему имиджу, и своему уму. Не верите? Исторический пример.

Вот интересно, что было бы с «Ревизором», если бы Гоголь послушался критика Сенковского? Того, который в своем «разборе полетов» присоветовал ввести в пьесу «еще одно женское лицо»: «Оставаясь дней десять без дела в маленьком городишке, Хлестаков мог бы приволокнуться за какою-нибудь уездной барышней, приятельницею или неприятельницею дочери городничего, и возбудить в ней нежное чувство, которое разлило бы интерес на всю пьесу». Сенковский всерьез полагал, что произведению не хватает «забавных черт соперничества двух провинциальных барышень» и великодушно передал «эту мысль благоуважению автора, который без сомнения захочет усовершенствовать свою первую пиесу».[62] К счастью, Гоголь не захотел. Он был раздражен и оглушен: кроме первых критических (а если быть откровенным, то кретинических) статей, писателя погребла лавина не менее идиотских устных отзывов. «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший признак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия».[63] А вскоре Гоголь впал в то самое состояние, которого, кажется, и добивается неконструктивная критика, долбя автору башку и самоутверждаясь на его костях посредством половецких плясок: «Чувствую, что теперь не доставит мне Москва спокойствия… Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники».[64] И не стал больше слушать ничьих благоглупостей, переданных его «благоуважению», а уехал в чрезвычайно скверном расположении духа.