30 июня, 30 июня

         Однажды, когда мне было примерно столько же лет, сколько дяде Эдварду, я написал стихотворение о его смерти. Оно называлось «1942», а дальше было так:

Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
в двадцать шесть лет он мертв,
корабль плывет
домой из Ситки,
и гроб качается,
как пальцы Бетховена
над бокалом
вина.

Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
кумир моего детства мертв,
они отправили его
домой в Такому.
Ночью его гроб
качается, как птица,
что летит ниже моря
и никогда не касается неба.

Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
возьми его сердце
для любви,
возьми его смерть
для постели
и отправь его домой
на корабле из Ситки
чтобы похоронить там,
где родился я.

         Косвенно его убили японские люди.
         Он сбросил на него бомбу.
         Он так после этого и не поправился.
         Он мертв уже тридцать четыре года.
         Он был гордостью нашей семьи.
         Он был ее будущим.

         Все, что я только что написал, - легенда из нашей семейной истории. Факты и даты могли немного сдвинуться, ведь прошло столько времени, а факты и даты не стоят на месте. Их меняют провалы человеческой памяти и любовь к приукрашиванию, что так естественно для людей, но абсолютно точно одно.

         Дядя Эдвард умер в двадцать шесть лет, косвенной причиной его смерти были японские люди, сбросившие на него бомбу, и ничто в этом мире, никакая власть, никакие молитвы никогда не смогут его вернуть.

         Он мертв.

         Он мертв навсегда.

         Странное предисловие к книге стихов, в которых я выражаю глубокую любовь к японским людям, но это нужно было сделать, такова часть пути, приведшего меня к Японии и к этой книге.

         Я продолжу описание мест, встретившихся мне по дороге, которая поздней весной 1976 привела меня в Японию и к этим стихам.

         Всю войну я ненавидел японцев.

         Я считал их дьяволами и недочеловеками, которых нужно уничтожить, чтобы в нашей цивилизации восторжествовала свобода и справедливость для всех. В газетных карикатурах японцев изображали обезьянами с торчащими зубами. Пропаганда питала детское воображение.

         Играя в войну, я убил тысячи японских солдат. У меня есть короткий рассказ «Призраки детей Такомы», где я написал, как в шесть, семь, восемь, девять и десять лет моя жизнь была посвящена убийству японцев. У меня это очень хорошо получалось. Убивать их было одно удовольствие.

         «За период Второй мировой войны я лично убил 352.892 неприятельских солдат, не ранив ни одного. Детям во время войны нужно гораздо меньше госпиталей, чем взрослым. Дети предпочитают смерть-без-пощады».

         Я помню, как война, наконец, закончилась. Я был в кино и смотрел фильм с Денисом Морганом. Кажется, этот фильм прославлял подвиги иностранного легиона в пустыне, но я не уверен. Вдруг на экране появился лист желтой бумаги с напечатанными на нем словами о том, что только что Япония капитулировала перед Соединенными Штатами и Вторая Мировая война окончена.

         Все, кто был в кинотеатре, стали кричать и смеяться от восторга. Мы выскочили на улицу, где уже вовсю гудели клаксонами машины. Стоял жаркий летний вечер. Началось столпотворение. Совершенно незнакомые люди обнимались и целовались друг с другом. Гудели клаксоны всех машин. Люди заполонили улицы. Движение остановилось. Целующиеся и смеющиеся люди роились, словно муравьи, вокруг гудящих машин, в которых сидели такие же ликующие люди.

         Что еще мы могли делать?

         Долгие годы войны подошли к концу.

         С ними покончено. Они прошли.

         Мы защитили себя и уничтожили недочеловеков, японских обезьян. Справедливость и права человека одержали победу над этими тварями, которым место не в городах, а в джунглях.

         Мне было десять лет.

         Так я тогда думал.

         Дядя Эдвард был отмщен.

         Его смерть очистилась разгромом Японии.

         Свечи Хиросимы и Нагасаки гордо засияли над праздничным тортом в честь его жертвы.

         Потом прошли годы.

         Я вырос.

         Мне уже не десять лет.

         Вдруг мне стало пятнадцать, война соскользнула в воспоминания, а вместе с ней и моя ненависть к японцам. Чувства начали распыляться.

         Японцы усвоили урок; как положено всепрощающим христианам, мы дали им еще один шанс, и они великолепно им воспользовались.

         Мы были их отцами, а они – нашими маленькими детьми, которых мы строго наказали за плохое поведение, но теперь они хорошие, и мы простили их, как добрые христиане.

         В конце концов, раньше они были недочеловеками, теперь мы научили их быть людьми, и они быстро усвоили урок.

         Годы шли.