2666

Столики обслуживали, во всяком случае, в теории, две служанки в белом, хотя на самом деле это была обычная столовая, и каждый писатель сгружал на поднос то, что ему нравилось. Как вам наше маленькое общество? — спросил эссеист, хихикая, потому что именно в этот момент в глубине столовой один из писателей упал в обморок или с каким-то приступом, и две служанки кинулись оказывать ему помощь. Арчимбольди ответил, что еще не успел составить мнения. Затем они нашли свободный стол и положили на тарелки что-то, походившее на пюре из картошки и шпината, с варенным вкрутую яйцом и бифштексом из телятины. Также взяли выпить по стаканчику местного вина, густого и с запахом земли.

В глубине столовой рядом с упавшим в обморок писателем теперь хлопотали двое молодых людей в белом — это помимо двух служанок и маленькой толпы из пяти исчезнувших писателей, которые наблюдали за реанимационными усилиями молодых людей. Поев, эссеист отвел Арчимбольди к стойке администратора, чтобы заполнить нужные карточки, но так как там никого не оказалось, они направились в зал с телевизором, где несколько исчезнувших писателей наблюдали перед экраном, на котором диктор говорил о моде и о любовных похождениях знаменитостей французского кино и телевидения, о многих Арчимбольди впервые слышал. Затем эссеист показал ему спальню — аскетически обставленную комнату с маленькой кроватью, столом, стулом, телевизором, шкафом, мини-холодильником и ванной с душем.

Окно выходило в сад, в котором еще горели фонари. Аромат цветов и мокрой травы поднимался в комнату. Вдалеке слышался лай собаки. Эссеист, который все так же стоял на пороге, пока Арчимбольди осматривал комнату, вручил ему ключи и заверил, что тут он найдет если не счастье, в которое не верит, то по крайней мере мир и спокойствие. Затем Арчимбольди спустился с ним в его комнату, та располагалась на первом этаже и показалась ему точной копией комнаты, предоставленной ему, — не столько из-за мебели и размеров, сколько из-за скудости обстановки. Любой сказал бы, подумал Арчимбольди, что он также только что заехал. Ни книг, ни разбросанной одежды, ни мусора, ни личных вещей — ничего такого, что отличало бы эту комнату от любой другой, за исключением белого блюдца с яблоком на прикроватной тумбочке.

Словно бы прочтя его мысли, эссеист посмотрел ему в глаза. Взгляд у него был удивленный. Он знает, что я думаю, и теперь думает то же самое и не может это до конца понять, в той же мере, в какой и я не до конца понимаю, подумал Арчимбольди. На самом деле, в глазах обоих читалось не удивление, а скорее печаль. Но на белом блюдечке лежит яблоко, подумал Арчимбольди.

— Это яблоко пахнет по ночам, — сказал эссеист. — Когда я выключаю свет. Пахнет, как поэма гласных. Но все в конце концов утонет. Утонет в боли. Всякое красноречие — это боль.

Я понимаю, сказал Арчимбольди, хотя ничего не понял. Затем они пожали друг другу руки, и эссеист закрыл дверь. Так как спать еще не хотелось (Арчимбольди спал мало, хотя временами мог проспать шестнадцать часов кряду), он пошел пройтись вокруг дома.

В зале с телевизором оставалось лишь трое исчезнувших писателей, и все крепко спали, а также человек в телевизоре, которого, похоже, скоро должны были убить. Некоторое время Арчимбольди смотрел фильм, потом тот ему наскучил и он пошел в столовую, уже пустую, прошелся по коридорам и дошел наконец до какого-то фитнес-зала или массажного кабинета, где молодой человек в белой футболке и белых брюках занимался с гантелями, разговаривая со стариком в пижаме; оба посмотрели на Арчимбольди и потом продолжили разговор, словно бы его там не было. Парень с гантелями, похоже, служил в доме, а старик в пижаме выглядел не просто как исчезнувший, а как справедливо забытый романист, типичный плохой французский романист, неудачник, родившийся под неудачной звездой.

Выйдя из задней двери, Арчимбольди обнаружил на другом конце освещенного порога двух старушек, сидящих рядышком на софе-качалке. Одна говорила музыкальным и тихим голосом, словно бы вода ручья бежала среди камней, а другая молчала, глядя в темноту леса, который тянулся за площадкой для игры в петанк. Та, что говорила, показалась ему лирической поэтессой, которой было что рассказать помимо написанного в стихах, а та, что молчала, — солидной романисткой, пресытившейся бессмысленными фразами и словами без значения. Первая оделась по подростковой, если не по детской, моде. На второй был дешевый халат, кроссовки и джинсы.

Он пожелал им доброго вечера по-французски, старушки поглядели на него и улыбнулись, словно бы приглашая присесть рядом — и Арчимбольди не заставил себя долго просить.

— Вы у нас в первый раз? — спросила его старушка-подросток.

Прежде чем он успел ответить, молчаливая вдруг сказала, что погода улучшается и скоро можно будет ходить с короткими рукавами. Арчимбольди сказал, что да. Старушка-подросток рассмеялась, возможно думая о предметах своего гардероба, а затем спросила, кем он работает.

— Я романист, — сказал Арчимбольди.

— Но вы не француз, — сказала молчаливая старушка.