2666

Затем она послала телеграмму на обратный адрес, который был указан на конверте с рукописью, и на следующий день села на самолет в Милан. Из аэропорта направилась на вокзал как раз ко времени, чтобы сесть на поезд до Венеции. Вечером, в одной из тратторий в Карнареджо, увиделась с Арчимбольди и вручила ему чек за аванс за последний роман и роялти с его предыдущих книг.

Сумма была внушительной, но Арчимбольди положил чек в карман и ничего не сказал. Затем они начали разговаривать. Ели сардины по-венециански с хлебом твердого помола, выпили бутылку белого вина. Потом встали и пошли гулять по Венеции, столь отличающейся от зимней заснеженной Венеции, которой они наслаждались во время последней встречи. Баронесса призналась, что с тех пор здесь не бывала.

— Я вернулся совсем недавно, — сказал Арчимбольди.

Они походили на двух старых друзей, которым не нужно слишком много говорить, чтобы понять друг друга. Осень стояла теплая, она едва началась, и, чтобы отогнать холод, достаточно было легкого свитера. Баронесса спросила, по-прежнему ли Арчимбольди живет в Карнореджо. Да, ответил тот, хотя уже не на улице Турлона.

Он планировал отправиться на юг.

В течение многих лет единственным домом Арчимбольди, его единственными владениями были чемодан с одеждой, пятьюстами чистыми страницами и двумя или тремя книгами, которые он читал на тот момент, и печатная машинка, что подарил ему Бубис. Чемодан он нес в правой руке. Машинку — в левой. Когда одежда изнашивалась, он ее выкидывал. Когда заканчивал читать книгу, дарил ее или оставлял на любом столе. Довольно долго он отказывался покупать компьютер. Временами входил в магазины, где продавались компьютеры, и спрашивал, как они работают. Но всегда в последний момент передумывал, словно крестьянин, не желающий расставаться со своими накоплениями. А потом появились портативные компьютеры. Тогда-то он и купил один из них и через некоторое время прекрасно с ним освоился. Когда к портативным компьютерам присоединился модем, Арчимбольди поменял старый ноутбук на новый и временами часами сидел в Интернете в поисках странных новостей, имен, которые никто не помнил, забытых событий. Что же он сделал с машинкой, которую ему подарил Бубис? Он подошел к ущелью и сбросил ее на камни!

Однажды, бродя по Сети, он нашел новость о некоем Гермесе Попеску, которого сразу узнал как секретаря генерала Энтреску, чей распятый труп ему случилось наблюдать в 1944 году, когда немецкая армия отступала от румынской границы. В американском поисковике Арчимбольди нашел его биографию. Попеску эмигрировал во Францию после войны. В Париже стал завсегдатаем на посиделках румынских эмигрантов, в особенности интеллектуалов, что по той или другой причине жили на левом берегу Сены. Тем не менее мало-помалу Попеску понял, что все это, по его собственным словам, было абсурдом. Все румыны были нутряными антикоммунистами и писали на румынском, и жизни их были обречены на провал, если не считать редкие лучи света религиозного или сексуального толка.

Попеску тут же нашел практический выход из положения. Посредством хитроумных (и замешанных на абсурде) движений он нашел себя в мутных предприятиях, в которых мешались мафиозные дела, шпионаж, Церковь и строительные подряды. Он разжился деньгами. Причем деньгами приличными. Но продолжил работать. Руководил бригадами румын, оказавшихся в неопределенном положении. Затем стал работать с венграми и чехами. Затем с магрибцами. Временами, одетый в шубу и походящий оттого на призрака, он приходил навещать их в свинарники, где те ютились. От запаха негров его тошнило, но ему это нравилось. Эти мудаки — настоящие мужики, говаривал он. В глубине души Попеску ждал, когда этот запах пропитает его шубу, его шелковый шарф. Улыбался им как отец родной. Временами даже плакал от умиления. А вот в отношениях с гангстерами был совсем другим. Спокойным, трезвомыслящим. Ни кольца, ни подвески, вообще ничего блестящего, даже крупинки золота.

Он заработал денег, потом заработал еще денег. Румынские интеллектуалы ходили к нему с просьбами дать взаймы, у них ведь такие расходы: детям на молоко, квартиру оплатить, сделать жене операцию по удалению катаракты. Попеску все это выслушивал в состоянии близком к полудреме. Он давал денег всем — с одним условием: чтобы они перестали писать свои ненавистнические опусы на румынском и перешли на французский. Однажды к нему пришел капитан-инвалид из четвертого корпуса румынской армии, которым командовал Энтреску.

Увидев его, Попеску запрыгал как мальчик, из кресла в кресло. Он забрался на стол и сбацал народный карпатский танец. Сделал вид, что мочится в угол, и даже сумел выжать из себя пару капель. Осталось лишь повозиться на ковре! Капитан-инвалид хотел сделать то же самое, но его физическая ущербность (у него не было ноги и руки) и общая слабость (он страдал анемией) помешали.

— Ах, ночи Бухареста! — говорил Попеску. — Ай, утра в Питешти! Ах, небеса отвоеванного Клужа! Ай, пустые кабинеты Турну-Северин! Ай, доярки Бакэу! Ах, вдовы Констанцы!