2666

Он вошел в палату, задал Ингеборг пару вопросов и снова вручил ей такой же сверток, какой несколько дней назад отдал Арчимбольди. Остальное время просидел, молча вытянувшись на стуле и время от времени поглядывая на остальных больных и на их посетителей. Перед уходом сказал Арчимбольди, что хочет поговорить с ним наедине, но у того не было желания беседовать с крестьянином, он не пошел в больничный ресторанчик, а остался стоять с Леубе в коридоре, отчего тот огорчился — он-то хотел поговорить в более приватной обстановке.

— Я только хотел сказать, — начал крестьянин, — что госпожа была права. Я убил жену. Я сбросил ее в ущелье. В ущелье Пресвятой Девы. На самом деле я этого не помню. Может, и в ущелье Цветов. Но я сбросил ее в ущелье и смотрел, как тело падает, раздираемое выступами камня. Затем я открыл глаза и принялся ее искать. Она лежала внизу. Цветное пятно среди серых плит. Я долго стоял и смотрел на нее. Затем спустился, положил ее на плечи и поднялся с ней, но она уже ничего не весила, все равно что вязанку хвороста нести. Я зашел в дом с заднего входа. Никто меня не видел. Обмыл ее осторожно, надел чистую одежду, уложил. Как они не заметили, что у нее столько костей переломано? Я сказал, что она умерла. От чего? — спросили они. От горя, ответил я. Когда человек умирает от горя, он так и выглядит: сплошные переломанные кости, кровоподтеки и разбитый череп. Это все горе. Я сам выстрогал ей гроб за ночь и потом похоронил ее. Оформил нужные бумаги в Кемптене. Не скажу, что тамошним чиновникам все показалось нормальным. Кое-что их удивило. Я видел их удивленные лица. Но они ничего не сказали и запротоколировали смерть. Затем я вернулся в деревню и продолжил жить. Один-одинешенек, — пробормотал он после долгого молчания. — Как и должно быть.

— Почему вы мне это говорите? — спросил Арчимбольди.

— Чтобы вы все рассказали госпоже Ингеборг. Я хочу, чтобы госпожа знала. Это все для нее я вам рассказываю, чтобы она знала. По рукам?

— Хорошо, — кивнул Арчимбольди. — Я ей расскажу.

Выписавшись из больницы, они вернулись на поезде в Кельн, но сумели там пробыть едва ли три дня. Арчимбольди спросил Ингеборг, не хочет ли она увидеть мать. Ингеборг ответила, что не планирует когда-либо снова видеть мать или сестер. Я хочу попутешествовать, сказала она. На следующий день Ингеборг выправила себе паспорт, а Арчимбольди занял денег у друзей. Поначалу они пожили в Австрии, потом в Швейцарии, а из Швейцарии переехали в Италию. Посетили, как два бродяги, Венецию и Милан, а между двумя городами остановились в Вероне и переночевали в пансионе, где ночевал Шекспир, и поели в траттории, в которой ел Шекспир, потому теперь та называлась «Шекспир», и также зашли в церковь, куда обычно Шекспир ходил подумать или поиграть в шахматы с приходским священником, ибо, как и они, не говорил по-итальянски, а для того, чтобы играть в шахматы, не нужно говорить ни по-итальянски, ни по-немецки, ни даже по-русски.

А так как в Вероне они уже все осмотрели, то объехали Брешию, Падую и Виченцу и другие города вдоль железной дороги Милан—Венеция, а потом побывали в Мантуе и в Болонье, три дня прожили в Пизе, занимаясь любовью словно последний раз в жизни, купались в Чечине и в Пьомбино напротив острова Эльба, а затем заехали во Флоренцию и добрались до Рима.

На что они жили? Возможно, Арчимбольди, который многому научился, работая швейцаром в баре на Шпенглерштрассе, стал подворовывать. Красть у американских туристов было просто. У итальянцев — немногим сложнее. Возможно, Арчимбольди попросил очередной аванс у издательства, и его выслали, а, возможно, деньги лично вручила баронесса фон Зумпе, которой смерть как хотелось посмотреть на женщину своего бывшего слуги.

В любом случае, встреча произошла в публичном месте, и пришел на нее только Арчимбольди, который выпил пива, взял купюры, поблагодарил и ушел. Или так это объяснила баронесса своему мужу в длинном письме, написанном из замка Сенигаллия, где она провела две недели, загорая и подолгу купаясь в море. Купание, в котором Ингеборг и Арчимбольди не приняли участия или отложили до следующего перерождения, ибо здоровье Ингеборг с течением лета становилось все слабее, а возвращение в горы или попадание в больницу они исключили даже без предварительной дискуссии. Начало сентября застало их в Риме, причем оба были одеты в шорты желтого цвета — песка или дюн, словно призраки африканского корпуса, затерявшиеся в катакомбах первых христиан, совершенно пустых, где слышался только звук падающих капель из соседней клоаки и кашель Ингеборг.