21 день

Полумрак, безмолвие, тягучее, сонное оцепенение окутывали сарай так мягко и покойно, что нарушать их никому не хотелось. Покудахчет да уйдет, — думали обитатели сарая.

— А никто и не любит… — ответила курица сама себе. — Ветер задувает под перья, вода в поилке промерзает до дна, кукурузы дают мало, зато снега бывает много, очень много…

— Кому как! — скрипнули сани, да тут же и осеклись, досадуя, что не удержались и пустились в разговоры с глупой клушкой. И чего, спрашивается, с ней разговаривать? Она вон сама говорит — не остановить, только тишину смущает. Тишина… Навевая сны, осенила она своими крылами каждый уголок и залечила раны, нанесенные крикливо-шумным внешним миром.

Ката ответила не сразу. Повернувшись боком, она виновато смотрела на сани.

— Про вас-то я и забыла! Оно верно: для кого как, а для саней снег — первое дело. Сколько раз я прежде любовалась, когда вы выскальзывали со двора. Летите, бывало, вроде как и земли не касаетесь. Ни шума, ни тарахтенья, фью-ить! — и помчались…

— Шум шуму рознь! — скрипнула телега. — Иной даже слушать приятно: колесо стукнет или звякнут удила… В звуках — сила: ведь мир, он не немой и не глухой. Помнится, когда меня только выкатили из мастерской…

— Помню! — тускло блеснул отвал плуга, долголетним трудом отполированный, как зеркало; даже времени не удалось окончательно притушить его блеск. — Как не помнить! Ведь мы с тобой вместе выезжали на поля, и весной, и осенью мчались на работу. Конечно, громыхала телега, на то она и телега, ее дело — по ухабам катить, а не бабочкой порхать…

— А я разве что против сказала? И я то же самое говорю! — согласно кивала Ката. — Саням положено скользить тихо, а телега должна на ходу голос подавать. Плуг тоже свое дело знает: землю рыть, — а работа ему блеск наведет… блестящий станет, сверкающий…

— Это верно! — вздохнул плуг.

— Верно, верно! — со вздохом откликнулась и коса.

— Не каждому этот блеск нужен! — шевельнулся в углу почерневший старый горшок. — Я, к примеру, только тогда и чувствовал себя счастливым, когда копотью покрывался: ведь это означало, что человек варит мясную похлебку… Жаркие языки пламени плясали подо мной, а я тихонько напевал им какую-нибудь старую песенку и ничуть не жалел, что при этом покрываюсь копотью. Горшку не зазорно быть закопченным…

— Конечно, не зазорно, — покладисто моргнула Ката. — Каждому свое: одному нравится сверкать, другому копоть по душе, а третьему…

— …пыль! — старый сапог завалился набок рваным голенищем. — Мне пыль была не помеха. На рассвете идем, бывало, в поле, и так приятно по пыли шлепать! А к вечеру, усталые, бредем домой, и собственных шагов не слышно, только разлетаются по сторонам облачка пыли — мягкой, ласковой, прогретой солнцем. Смолоду очень по душе мне все это было: нравилось, когда солнце сверкает и сам ты сверкаешь, ежели по тебе щеткой прошлись как следует, а теперь…

— …в тенёчке лучше, — согласно кивнула Ката и взлетела выше, на край плетеного кузова. — Вот и я про себя говорю то же самое. За резвой молодежью мне теперь не угнаться. Каждый сверчок знай свой шесток… Вот я и пришла к вам, если, конечно, пустите…

Ката помолчала, но так и не дождалась ответа.

— Конечно, не хочу набиваться, — огляделась по сторонам старая несушка. — Просто мне подумалось, вдруг да вы будете не против… Но я могу пойти и в другое место: соломенный стог приглашал меня к себе и сеновал тоже…

— Если бы ты вела себя тихо… — зашелестело сено.

— Вот она и будет вести себя тихо! — сердито стукнула колесом телега, которая терпеть не могла, когда ее опережали.

— Она будет вести себя тихо, — колыхнулся на крючке старый пиджак, задетый легким, мимолетным ветерком, — а мы зато будем знать, что происходит там, в большом мире.

— Для моей же пользы вести себя тихо, — Ката с таинственным видом покачала головой. — Я хочу спрятать здесь свои яйца и высидеть их. Сами понимаете, тут уж не до шума. Прознает хозяйка и отберет яйца, а высиживать все равно меня заставит, да только не свои собственные, а чужие, бог весть откуда собранные. И если выводок получится неудачным, хозяйка меня же и забранит — я по голосу ее чую, когда она меня бранит. Вот и не хочу, чтобы моими яйцами другие распоряжались.

— Зато тебя хозяева кормят-поят! — пискнул кто-то наверху, у балки, и все взгляды обратились в ту сторону. — А новости из большого мира и я могу приносить, дело нехитрое…

На балке сидел Чури, хвастливый воробей.

— Натащу вам этих новостей сколько угодно. Ведь я где только не бываю…

— Это верно, да вот одна беда: умом ты обижен, — сверкнули в полумраке глаза Каты. — Но что поделаешь, ежели ты таким уродился! И в разговор не вмешивайся, пока тебя не спрашивают.

— Воробья действительно никто не спрашивает, — стукнула колесом телега, вынося свой приговор. — А Ката, если хочет, пусть остается. Кузов выстлан соломой, там можно уютно устроиться, и никто тебя не найдет. Ну, а если воробью это не нравится…