_201.DOCX

Он вынул крошечное зеркальце из кармана и поставил на выступ мавзолея. Не это ли движение через несколько лет превратится в гениально простую коллажную метафору, принесённую в дар памяти друга, Андрея Тарковского: погребальный венок, а в середине – зеркало. И будет это незадолго до его собственной кончины.

С кладбища возвращаемся голодные ("Я мечтаю об общепите"), уставшие; но как только выходим из зоны кладбищенской тишины, он словно сбрасывает с себя эти два часа:

– Пошли в комиссионку! Ну, пожалуйста, ну, на минуту. Я что-то покажу тебе.

Ждали его там, что ли, – не пойму по сей час. Человек двадцать, не меньше, взяли его в тугое кольцо. А он – вроде не замечает никого – уверенной походкой, прямо к посудному отделу. А толпа за ним, как шлейф, тянется. Девочка-продавшица заулыбалась, как старому знакомому.

– Покажите, пожалуйста, вон ту чашку, вторую справа; нет-нет, наверху. Сколько стоит сервиз? Полторы? Нет, не первую, а вторую. Нет, не всё равно…

И на ухо:

– Это сервиз "Эрмитаж". Ему цены нет. Красота безумная (любимое выражение).

Почему "Эрмитаж" – не спрашиваю.

Он придумывает названия-биографии на ходу.

Шаль – Комиссаржевской.

Стул – Павла I.

Жёлтая керамика из Львова – Таиланд (или Гаити).

А вот эта чашка – из сервиза "Эрмитаж". Прелестный, тонкий, как яичная скорлупа, фарфор на его руке – как на подставке.

Цветочный орнамент на фоне окна, кажется, излучает свет. Все замерли. Рука медленно сжимается в кулак. Крряк. Продавщица едва не теряет сознание. Толпа ахнула. А он – тихонько на ухо:

– Здесь была трещина, не падай в обморок.

И громко:

– Остальное – заверните!

Черепки в платок и в карман. Это для коллажа.

Пакет большущий, поднять нельзя: сервиз на двадцать четыре (уже двадцать три) персоны. Садится в машину и – уезжает Бог знает куда.

Через день является неожиданно, без звонка. В руках странный пакет. Разворачивает и извлекает оттуда – поднос. О, это целая история!

Жил в нашем доме поднос. Давно, с довоенных времён. Во время войны он исчез вместе со всем остальным имуществом. Я о нём слышать не слышала: кто вспоминал о таких вещах на фоне других потерь?

Однако помню, как однажды пришёл отец (это было уже после войны) с подносом и какой-то утварью. Мама всплеснула руками: – Откуда?!

– Купил, – говорит папа, – на барахолке, случайно, наш собственный поднос. Он стоял на земле с ручками от водопроводных кранов и какими-то штучками для счётчиков.

(Точно таким же образом вернётся в дом чуть позднее одна из маминых фотографий).

Простоял этот поднос дома лет, наверное, двадцать. Родная, привычная глазу вещь. Она и в одном из отцовских натюрмортов – на рояле с белыми пионами.

Сергей любил этот поднос, особенно с красными плодами. И однажды мама подарила ему его. А он – вечная его манера – тут же передарил. Наполнил гранатами и ещё, Бог знает, какой красотой, и понёс к ногам друга-юбиляра ("Дары императору"). Всё. Все забыли о подносе.

И вот, через столько лет, Сергей извлекает из пакета всё тот же поднос и ставит его на стол. Я онемела. И после множества абсолютно бессмысленных движений, наконец, говорю:

– Серёжа, это же моё детство… А теперь я тебе его дарю, пусть он будет у тебя в доме.

– Ну, конечно! Подарил детство и тут же его отнял!

И поднос остался и жил своей привычной жизнью у меня – у себя – в доме, на большом круглом столе ещё, наверное, лет двадцать.

А когда я уезжала из Киева, поднос сочли "невыездным". Почему – Бог весть. Если в нём что-то ценное осталось, то только память. И оставила я эту вещь у своей подруги Светы "до лучших времён". Но, видно, так угодно было судьбе, она распорядилась так для того, чтобы побывать этому подносу – свидетелю и участнику многого – на выставке работ Параджанова в Киеве. И стоял он на столе, наполненный гранатами, как если бы поставил его Сергей. А потом Светлана передала его с оказией (пройдёт – не пройдёт?), и он беспрепятственно добрался до меня. И вот передо мной стоит: вернулся. Что бы он мог рассказать, кабы заговорил?

Сергей собрался уезжать в Тбилиси.

Поезд вечером, а он заболел. Отложить отъезд невозможно. Прибегаю и застаю: лежит он в кухне на лавке в парчовом халате. Руки на груди сложены, а сверху – икона. Глаза закрыты. Вроде и не дышит.

– Серёжа…

Тишина.

– Серёжа…

Никакого впечатления.

В доме полно народа, но все в соседней комнате и говорят шёпотом. Страшно. Какая нелёгкая заставила меня приподнять икону – не знаю. Приподняла, а под ней – электрогрелка. И сразу крик:

– А-а-а, что ты наделала! Красоту нарушила. Я болен, мне плохо. У меня температура. Ты давно была на Птичьем рынке?

– Очень.

– Ну и зря. Красота безумная. Посмотри, что я купил.

Из угла смотрело жалобно беспородное существо.

– Знаешь, что это? Это настоящий щенок, – и называет что-то, не имеющее отношения к собакам.

Еле поднялся, еле спустился к машине.