2000 №3

На православное Рождество Марина Васильевна пригласила меня к себе в гости. После родителей у нее осталась квартира: две комнаты на втором этаже и две на третьем, которые соединялись между собой внутренней лестницей. Отец Марины Васильевны был художник и скульптор. Повсюду стояли его работы — Богдан Хмельницкий, проект памятника павшим русским войнам; висели картины — портрет жены, дочери, иконы. Большая полка с книгами на русском и немецком языках.

Родители Марины Васильевны хорошо говорили по-немецки, они принадлежали к первой волне эмиграции. У них было много друзей среди немцев, но вся семья оставалась чисто русской. Квартира еще хранила обаяние их совместной жизни, чего-то глубоко национального, чего я не находил у других моих знакомых эмигрантов.

Марина Васильевна провела меня наверх, где стояли две пишущие машинки с русским и латинским шрифтами, и сказала, что я в любое время могу приходить, печатать свои рассказы, никто мне не будет мешать.

В то время получить разрешение на жизнь в Берлине было трудно: требовалась прописка, а ее не давали без справки с места работы, работу же давали только тем, кто прописан. Каким-то чудом мне удалось устроиться печатником — прописался.

Работал по восемь часов. По воскресеньям мы с Мариной ходили гулять в лес (Грюневальд), в музей, иногда посещали небольшую церковь на Кульмбахерштрассе, настоятелем которой долгое время оставался владыка Нафанаил (в миру князь Львов), похожий на своих предков, с седой бородой и смелым взглядом голубых глаз. Приход был маленький, но дружный. Владыка Нафанаил заходил к нам в гости — запросто, как хороший знакомый. Предложил мне читать на вечерне «Часослов». Я быстро выучился читать и писать по-старославянски.

Прихожане любили, но боялись владыку Нафанаила, как строгого отца. Он упрекал прихожан: не знают, когда становиться на колени, а когда сидеть.

В церкви все сохранялось по-семейному. Большой праздник. Владыка Нафанаил в облачении ищет кадило, спрашивает: «Где кадило?». Все кидаются искать, кадило оказалось у Марии Петровны, она его чистила к празднику, забыла принести.

Владыка Нафанаил и повенчал нас с Мариной (в гражданском браке мы уже состояли).

Иконостас в церкви был самодельный, иконы написаны дилетантом. Особенно плохо самоучка-мастер нарисовал архангела Михаила — с мечом, похожим на банный веник, — чистая карикатура.

У Марины в роду — много священников. Дед Марины был инспектором Московской семинарии, а его брат, митрополит Киевский Владимир, погиб при коммунистах. Марина с детства с уважением относилась к иконам. После того, как отец взял ее на выставку икон, старинные образа без оклада поразили ее своей красотой. Она всегда считала себя недостойной писать лики святых, но на этот раз сказала: «Попробую, что терять? Хуже, чем есть, не сделать».

У Марины имелась книга — руководство по иконографии.

Я купил две доски, приготовил грунт по старинному рецепту.

(Хороший грунт может тысячу лет держаться, не треснет.)

Марина написала архангелов Михаила и Гавриила. Иконы получились лучше, чем она ожидала. Владыка Нафанаил остался доволен, заказал еще.

Он же и посоветовал мне пойти в семинарию, стать священником. Написал прошение в Джорджовиль, дал мне рекомендацию. От декана семинарии Николая Николаевича Александрова, бывшего морского офицера, получил положительный ответ. И я поехал в Америку.

Когда с парохода увидел статую Свободы, показалось, что она угрожающе машет дубиной, хотя я знал, что у нее в руке факел. И сразу появилось желание купить обратный билет, вернуться в Европу. Но на обратный билет не было денег.

Первый день пребывания в монастыре мне запомнился надолго. Подошел ко мне монах, спросил, откуда я приехал. Взял меня за руку и посмотрел с состраданием: «Жаль мне тебя, — глухо проговорил он, оглянувшись. — Ну, братец, попался к нам! По тебе видно: неопытный, из интеллигентной среды, маменькин сынок. Трудно будет. В монастыре таких не любят. Предупреждаю, ни умных, ни интеллигентов здесь не переносят».

У меня слезы выступили, стало себя жаль. Отец Иосиф решил утешить: «Крепись, не унывай. Главное в монастыре — смирение. В рассуждение с монахами не входи. Понимаю тебя: страшно, но не падай духом. Может быть, и привыкнешь к нашей обстановке».

Так встретил меня монастырь: дружелюбно-мрачно, но, может, мне это показалось из-за того, что я очень сильно тосковал по Марине, по Европе.

Марина получила эмиграционную визу и приехала в Америку ровно через год после меня. Встретил ее в гавани и сразу же должен был возвращаться в семинарию. Марина осталась в Нью-Йорке искать работу. Сняла комнату у русского офицера, он участвовал в японской войне 1905 года, имел боевые заслуги. Комната оказалась темная, с окном, выходившим в узкий колодец, который должен был служить источником света. Другая комната, где жила русская пара, была вообще без окон.

Через некоторое время Марине повезло: устроилась на работу как художница в издательство, которое находилось в Дедхаме, предместье Бостона. Она рисовала поздравительные открытки.