1993: элементы советского опыта. Разговоры с Михаилом Гефтером

Михаил Гефтер: Между прочим, что такое технология постисторической истории? Для этого надо выйти за рамки классической истории. Нам мешают стандарты, мешает то, что мы вечно ищем у себя «Запад». Или ту Россию, «которую мы потеряли».

Привычка включать Запад имеет преимущества для исследования длительных процессов или кратковременных вещей – школа «Анналов», антропологическая школа. То, что люди совершают, все еще может быть названо историей, хотя в сущности историей уже не является. Надо объяснить почему.

Что мы, в конце концов, называем историей? Все-таки норматив истории – это длительность последействия. Которое всегда трудно предугадать, но, включаясь, оно редактирует процесс, представляя его уже в целом виде. Прогресс редактирует прошлое реально, а не литературно. И пространство участвует в последействии. Редактируя то, что совершилось прежде, и превратив его в свое прошлое, последствие выстраивает историю как место человеческой жизни.

Вопрос, однако: осталось ли еще у людей время на «редактирование»? Последействие превращает совершившееся в свое прошлое. Может ли так быть сейчас? Протекает ли еще деятельность в этих рамках? Имеет ли она ресурс времени и ресурс пространства? Или все уже пошло не так? Раз мы событийность не можем превратить в свое прошлое, мы, как безумцы, продлеваем злобу дня, начиная и начиная с нуля. Становясь страшноватыми вечными нулевиками!

Серьезная штука, хотя я ее уже высказывал. Но, высказывая, понимаешь, что это подлежит переводу в политику и еще больше – в технику дела. И наши эти пять лет дали грандиозный материал для эффективного перевода истории в дело политики.

Это очень важно! Поскольку мы с тобой заново начинаем совместную жизнь, я к чему-то пришел, что-то во мне закончилось, может быть, что-то теперь начнется в тебе?

048

Стриптиз в Москве. Роман «Бесы». Бесовские измышления в романе человечны. Союзы новых идей с людьми противоестественны. Идеи открывают преисподнюю, добро и зло ни при чем. Как обрести лицо новым социальным множествам? Подлинная бесовщина – у всех открылось свое лицо, как сегодня в России. Убийства. Булгаковский бал в доме Ельцина: банкиры, бандиты, режиссеры. Человеческая жизнь по Иисусу – бесовщина, а человек – чудовище, бывающее прекрасным. Верность христианству и преданность бесовщине. «Озноб гордости» за советских.

Михаил Гефтер: Такое ощущение, что в мире и в стране идут геологические сдвиги, и только в Москве все неизменно мелко, как вдруг – гигантский стриптиз!

Перечитываю «Бесы». Масса того, на что раньше как-то не обращал внимания. Все, что Карякин с Сараскиной¹² с пеной у рта цитируют как «бесовские измышления», – самые что ни на есть человечные мысли. Но жизнь стронулась с места, и явились совсем не те люди, которых ждали увидеть в компании добрых идей!

Что случилось с людьми и что с идеями? Как идея оказалась в союзе не с теми, кто, казалось, был предназначен для нее? Что творится с людьми в их сговоре с идеей? Вот что интересно – все оказываются способны на нечто, что не могло быть им свойственно. При каждой сдвижке идеи в человеке открывается преисподняя. Твоя личная преисподняя! Понятия добра и зла здесь, вообще говоря, ни при чем. Или плоско видишь «Бесы» как книгу про зло и про то, как люди к нему причастны, либо скажешь себе: но они попытались, иначе им было нельзя! Иначе они бы не жили.

Вот вышло действовать поколение людей, а им нет места. Они никому не нужны в качестве людей с собственным лицом.

Немногие люди раньше имели лицо, кого-то отправляли на каторгу. А тут целый слой вышел, множество – как им всем обрести лицо? Лицо никому не нужно.

Мережковский где-то назвал Петрушу Верховенского гениальным человеком. Это, конечно, не так, но и вовсе не глупо. Достоевский хотел написать одно, а написал совершенно другое. «Бесы» – универсальный текст. В нем нет прямых примет того, что он вообще о России, но это, конечно, самая русская вещь, и тип безумия русский. Я в жизни читал их несколько раз, читал в том 1982 году, когда вас, молодых, пересажали, а я болел. Жил на даче у университетской приятельницы и взял с собой «Бесов». Та удивляется: «Ты что это целыми днями хохочешь?» Я ей: «Да вот, “Бесы” – страшно смешная книга!» Но на этот раз мы с тобой, кажется, дожили.

Глеб Павловский: Дожили до чего?