1941 – Своих не бросаем

– Нет!!! Не пленного!!! Потому что пленный – это солдат вражеской армии, в форме этой армии воюющий против солдат другой армии по правилам и законам войны, в ходе боев попавший в плен и подпадающий под законы и правила обращения с военнопленными. А не тварь в человеческом обличье, пытающая, насилующая и убивающая беззащитное мирное население! Я вообще сомневаюсь, что такое существо можно считать человеком! Поэтому пленных здесь нет, а как относиться к этой твари в человеческом облике и что ней делать – это мы сейчас решим.

Последние фразы Хацкилевича как раз услышал захваченный живым главный диверсант, которому после этого почему-то резко поплохело, а в глазах, по мере приближения генерал-майора, стал проявляться страх. Хацкилевич, подойдя к диверсанту, демонстративно медленно осмотрел его с головы до ног, затем так же демонстративно обвел взглядом поляну, заваленную изуродованными трупами, а потом упер свой взгляд в его глаза. И вот так, глядя прямо в глаза диверсанта, медленно и как бы в раздумьях обратился к стоящему неподалеку Титову.

– Товарищ дивизионный комиссар! Мне кажется, при проведении допроса этого, гм… существа, вы и ваши подчиненные проявили явно излишний гуманизм, неуместный и недопустимый в данной ситуации. На недопустимость такого излишне гуманного обращения с этим позором человеческого рода совершенно определенным образом указывают вот эти тела, сваленные вповалку на поляне, а также следы жестоких пыток и издевательств на этих телах. Они, все эти представители «высшей расы» и их прихлебатели, вроде таких вот, как этот националистический ублюдок, называют всех нас, советских людей, безбожниками, а себя, наоборот, причисляют к поборникам божественной идеи и христианских канонов. Но ведь сказано в одном из этих христианских канонов примерно так: «Какой мерой меряете, такой и вам отмерено будет». Так вот, смотрю я на эти растерзанные тела, и думаю – какой же тогда мерой отмерить этим тварям, что учинили такое?!

Хацкилевич медленно и размеренно говорил, а сам продолжал смотреть в глаза фашистского диверсанта и видел, как страх в них сменяется паникой, а затем ужасом. На последних словах генерала тот забился в истерике в руках конвоиров, стремясь упасть на колени, и громко заверещал, что он лично не принимал участия в пытках и издевательствах, – это все они, его подчиненные, а он сам нет, и вообще, он искренне готов сотрудничать и все-все расскажет добровольно, а еще он очень ценный источник сведений и еще много-много раз пригодится товарищу генералу…

Хацкилевич с омерзением отстранился от извивающегося у его сапог «почти арийского сверхчеловека», кивком головы указал Титову, чтобы тот заканчивал допрос, а сам, сгорбившись, пошел обратно в машину. Он чувствовал себя очень виноватым перед всеми этими погибшими в муках людьми. Виноватым в том, что, будучи военным и командиром высокого уровня, не смог достойно встретить врага и уничтожить его, если уж не на чужой территории, так хотя бы на границе или в приграничье. В результате чего мирное гражданское население побежало в тыл, по пути попадая то под обстрелы и бомбежки немецкой авиации, то в лапы таким вот упырям-диверсантам. В таком состоянии, сгорбившимся и опечаленным, и застал его через двадцать минут Титов, бодрым шагом примчавшийся доложить результаты допроса полностью пересмотревшего свои взгляды на вопросы сотрудничества вражеского диверсанта.