1919

— Хотя… есть альтернатива… Есть методы, которые медицина еще недостаточно апробировала, но результаты их применения весьма ободряют. Антивирус и аутовакцина — можно попробовать простимулировать иммунную систему с надеждой на природу и собственные силы организма. Вам повезло — прыгнули уже на нашей территории и быстро попали на мой стол. Иначе уже началось бы заражение. Если сделаем все быстро и без оглядки на… — Врач оглянулся. — …ретроградов от медицины, то, может быть, сохраним вам ноги.

— Так делайте, — вырвался у Шетцинга полувсхлип-полустон.

— Не все так просто, — вымолвил еще тише медик, склоняясь поближе к больному. — Не так просто, не так быстро. Спрошу прямо, у вас есть какие-нибудь ценности? Лечение будет некоротким и очень, — он ощутимо выделил слово «очень», — очень дорогим.

— Что?.. — Шетцинг не мог понять услышанного. Точнее, понять-то мог, но осознать, что ему предлагается заплатить за спасение, — это было уже выше возможностей утомленного мозга. И все же истина понемногу проникала в разум летчика, оглушая невозможностью и одновременно… обыденностью предложения.

Нет денег — нет лечения. Все просто.

— Деньги, не нынешние бумажки, а настоящие. Например, швейцарские франки. — Врач понял его вопрос по-своему. — Часы, золото, драгоценности, что-нибудь дефицитное, редкие трофеи с фронта. Виргинский или турецкий табак. Все, что представляет ценность и может быть продано.

— Доктор… У вас есть совесть? — вырвалось у Шетцинга сквозь губы, плотно сжатые от утробного страха.

Медик тяжело вздохнул. В третий раз сомкнул длинные пальцы с очень коротко подстриженными ногтями.

— Да, есть, — сказал он наконец. — Поэтому я вымогаю у одних больных деньги, лечу их и покупаю лекарства для других. Так что с совестью у меня все в порядке. Любезный, на дворе девятнадцатый год, даже повязки и бинты можно найти только на черном рынке. Эфир — от хлороформа с таким давлением и кровопотерей вы бы просто не проснулись, — повязки из американских жестянок,[117] думаете, все это привезли нам со складов? Так что если у вас нет ничего, представляющего ценность для спекулянтов, могу предложить только физраствор в вену и гипертоническую повязку, — врач снова злобно зыркнул в сторону двери, — по Преображенскому.[118] Соли у нас хватает.

Медик встал, небрежным движением подхватил табурет.

— Думайте, я вернусь через час-полтора, — посоветовал он через плечо, в пол-оборота.

Его удаляющиеся шаги долго отдавались в ушах Шетцинга. Из оцепенения Рудольфа вывел голос соседа.

— Эй, летун… — Франц смотрел на него странным, горящим взглядом, на лице отражалась нешуточная борьба. — Это… Не слышал, о чем вы там толковали, но тут и так ясно… — Пехотинец нервно перебирал страницы книги, часто облизывая губы. — Про лекарства… Если шуршунчики или звенелку какую найдешь… Всех микстур и порошков, что дадут… Ты, летун, коновалов этих не слушай, про режим и все такое. Разом пей, что дадут, все. Не вводи ребят в искушение… и меня… меня тоже не вводи. Что сразу не съешь — того утром не будет.

Рудольф закрыл глаза, чувствуя, как густые жгучие слезы скатываются по небритым щекам. Он с трудом сдерживал рвущийся из груди вопль, панический вой затравленного животного.

— Мой друг — трус.

— Когда у тебя из горла и живота будет хлестать на приборную доску твоя же кровь, черная кровь из порванной печени, тогда ты сможешь сказать мне, что такое трусость, и что такое смелость. Только тогда!

— Может быть, такой день и наступит. Но я не превращусь в тебя, не стану таким же… Я не потеряю себя.

— Думаю, скоро ты меня очень хорошо поймешь…

«Боже, я в аду! Я в аду… Мама, я хочу домой!..»

Глава 12

Последняя свеча испустила длинный дымный завиток и погасла. Впрочем, и без нее в блиндаже было достаточно светло — еще днем тяжелый снаряд поднял на воздух примерно половину бетонированной коробки, открыв путь солнечным лучам. Или мутной луне и вспышкам осветительных ракет, как сейчас.

Хейман откинулся на спинку стула, чувствуя, как щепки колют спину даже сквозь китель. Но менять положение и тем более вставать — нет, сейчас это было выше его сил. Чуть позже, но только не сейчас. Офицер чувствовал, что если не отдохнет хотя бы четверть часа, здесь, в одиночестве, то просто упадет и умрет на месте.

Воды, все бы отдал за ванну… нет, просто за ведро воды. Даже малая плошка сойдет, хотя бы ополоснуть лицо и руки. Грязь проникла во все уголки одежды, пропитала каждую нитку, высохшей коркой забила мельчайшие поры. Теперь солдаты походили на негров.