1917 Февраль ↔ Октябрь. Две революции — два проекта

Кадеты перешли к тактике подрыва авторитета государственной власти, не беря на себя никакой ответственности. Фактически, Прогрессивный блок согласовал эту тактику уже в 1915 году и начал подготовку к революции. Председатель Центрального военно-промышленного комитета «прогрессист» А.И. Коновалов заявил в марте 1916 г. на съезде земских и городских союзов: «Под прикрытием работы на оборону страны Всероссийские земский и городской союзы и военно-промышленные комитеты должны выделить из своей среды высший орган, который явился бы для всех них единым направляющим центром и был бы как бы штабом всех общественных сил России».

А в 16 декабря 1916 г. Коновалов открыто заявил в Государственной думе: вся Россия уже осознала и что «с существующим режимом, существующим правительством победа невозможна, что основным условием победы над внешним врагом должна быть победа над внутренним врагом».

Историк Ф.А. Гайда пишет, что политическим оружием кадетов стала «сознательная дискредитация и клевета», и лидерами партии овладело «чувство безнаказанности»: «По мере усиления ненависти к правительству постепенно слабел страх перед стихией. Сковывали лишь слабость и нерешительность, и лишь боязнь перед расправой внушала опасения».32

Он указывает важное различие в политической культуре либералов и большевиков, что было одном из факторов кадетов: «После “февральского переворота” оказалось, что они в действительности мало что умеют, а зияющие пробелы в собственных способностях могут заполнять лишь блестящими пунктами своих политических программ. Однако, в отличие от большевиков, оказавшихся в той же ситуации, либералы не пожелали учиться, будучи уверены, что и так все знают, а вся страна должна лишь внимать их указаниям».

Л.В. Успенский оставил такое описание кадетов уже в 1917 г.: «Дима Мейснер был у нас в ОСУЗе [“Организация учащихся средних учебных заведений”] представителем учащихся Петроградской стороны. С самых первых дней революции он вошел в нашу среду, обладая уже тем, чем мы в большинстве своем не обладали — совершенно точной политической позицией. Он сразу же заявил себя и все время с большой уверенностью продолжал думать, говорить, поступать как хорошо определивший свои взгляды юный кадет. В эти дни, собственно, уже нельзя было называть кадетов “кадетами”: “ка-дэ” значило ведь “конституционный демократ”. С момента Революции смысл этих слов утратился: “конституционность” предполагала наличие монархии: какая же может быть “неконституционная республика”? Но — то ли по языковой инерции, то ли в силу смутных надежд на Учредительное собрание, которое авось да вернет в Россию монархический, на английский манер, строй, — и они сами, и окружающие продолжали именовать этих “конституционалистов” по-старому. Кадетом не без гордости считал и звал себя и Дима Мейснер.

Он был кадетом не только по настроению и верованиям. Он, как мне теперь представляется, был лично связан с Павлом Милюковым, являлся при нем чем-то вроде “адъютанта по молодежным делам”. Когда я восстанавливаю сейчас в памяти его образ, он рисуется мне стопроцентным милюковцем, одним из тех кадетских деятелей — правда, в те времена только “in sрe”, в зародыше, — у которых и во внешности, и в жестах, и в “способе держать себя с окружающими” все было пропитано “кадетизмом”. Что такое был истинный кадет? Прежде всего, все они были до мозга костей интеллигентами, даже интеллектуалами: полуполитическими деятелями, полупрофессорами. Настоящий кадет выглядел, да и в глубине своей был, человеком хорошо образованным, человеком с хорошими теоретическими познаниями по части истории страны, Европы, мира… Среди них были англофилы, подобные В.Д. Набокову, и галломаны, подобные, пожалуй, Ф.И. Родичеву… Все они были несомненными западниками… Всюду — и на кафедрах университетов, и на думской трибуне — они стремились быть прежде всего “джентльменами”. Одни из них как бы подсознательно ориентировались на Кондорсе или на Тьера, другие — на английских вигов — на Питта, на Гладстона… Но при этом все они, начиная со своего идейного вождя и учителя Милюкова, оставались, если вспомнить меткое слово Александра Иванова, художника, обращенное к позднему Гоголю, “прекрасными теоретическими человеками”… Они превосходно разбирались в политике Древнего Рима, в эпохе Кромвеля, во всем, что рассказывали о прошлом их современники — историк Сеньобос или наши профессора-сеньобосы Виноградов и Платонов. Они были до предела “подкованными” во всем, что касалось прошлого — далекого и близкого. Но у них не было ни малейшего представления о реальных закономерностях современной жизни».33

Быть «прекрасными теоретическими человеками», но отвергать здравый смысл и реальность жизни большинства, — конечно, не является причиной поражения большого проекта, но служит важным симптомом.