19 лет

Пока стояла погода, надежда на встречу не угасала. Снял на неделю комнату в чистеньком домике приветливой и ласковой бабки Вяткиной — она всякий раз допытывалась: «Какие новостя-то, сказывай. Мотри, паря, поди увел твою беленькую какой ни есть чёрный кабказец». И подбрасывала новую муку: страна кишит уголовниками, они шастают по поездам, грабят, убивают, сбрасывают на ходу… Когда же задождило, я и вовсе пал духом. Наползли низкие темно-серые тучи с раскудлаченными краями, и из них бесконечно цедил нудный дождь. Он залил мою последнюю надежду.

Измученный думами и тревогами, скользя как по намыленной тропе, я шёл в свою завозню. Неожиданно кто-то сильно постучал в оконную раму. Через открытую форточку звал начальник почты Николай Редькин: «Из райцентра звонила ваша жена. Она ждёт там на почте». Я остолбенел. Как в такую непогодь, такое бездорожье она сумела добраться до нас? Постоял, плохо соображая, что к чему, и пошел ей навстречу. Я не шёл, а бежал по затопленной грязью дороге, по залитым водою колдобинам. По обочинам шелестела мокрая листва, иглица лиственниц и елей искрилась мелкими бусинками дождинок. В висках стучало от волнения и быстрой ходьбы, мысли мешались, и никак не верилось, что сегодня увижу свою «декабристку», думал, как доберёмся обратно до Биазы. Тревоги сменялись воспоминаниями, перед глазами проходила моя короткая и путаная жизнь, не оставляло проклятое — за что? И неужели мне суждено до самой могилы страдать в этой глуши с клеймом политического преступника под бдительным надзором жестокости и недоверия?

Самое обидное – ощущать свою беспомощность, убеждать людей, знакомых, которые тебя знали и верили тебе, что ты ни в чём не виноват.

Следователи, прокуроры, судьи давно убедились в этом, но страх за свою шкуру толкает их на преступления, издевательства, на уничтожение невиновных. В нашем плановом хозяйстве и они имеют свой план, и выполняют его себе на радость, людям на горе.

На дороге — ни единой живой души. Горланят на дождь большие мокрые вороны, порою прошелестит в траве змея. Это же в этих местах, в спелом малиннике, медведь отгрыз себе лапу. Способен ли человек на такое? Припоминается наш довоенный лагерь: день на повале, ночью грузим пульмановские вагоны шпалами и дровами, хлебаем баланду из отрубей и турнепса, доходяги ссорятся на помойках из-за гнилых голов трески. Над воротами лозунг: «Лучковая пила и канадский топор — кратчайший путь к освобождению». Под ними проходят замордованные, понурые бригады с теми пилами и топорами. К ограде подошел ещё крепкий, белокурый и тихий Вася Буянов, положил левую ладонь на столбик и что было мочи рубанул острым топором. Кисть отскочила на влажный песок, пальцы сжались в кулак. Буянова забрали в санчасть, потом—в центральный изолятор, судили за членовредительство и добавили к сроку еще десять лет. Он потерял руку, но остался жив, отсидел до «звонка», освободился и был реабилитирован — не посмертно!

Не могу избавиться от этих видений, кошмаров. Хоть бы где живая душа, хоть бы подвода вслед или навстречу. Но кто пустится в дорогу в такую слякоть: на колеса налипает столько вязкой грязи, что они перестают вращаться, лошадь идет как на котурнах и может вывихнуть ногу. А я иду, бегу и удивляюсь, как один за другим остаются позади придорожные столбы. И вот их впереди только четыре. Четыре столба до встречи.

И тут насторожил какой-то приглушенный топот. Обернулся и чуть не обомлел: по травянистой обочине бежал знакомый рыжий выездной коник, запряженный в легкий возок, в котором ехали двое — в зеленых плащ-палатках с низко надвинутыми капюшонами. Первой мыслью было прыгнуть в сторону, скрыться в лесу, но поздно, меня уже засекли. Да, это мои хозяева, прежний уполномоченной лейтенант Третьяков и молоденький Пушиков. Сердце сбивается с ритма. «Тп-р-ру!..» Поравнялись. Стою, хочу поздороваться, но язык шершавый, как суконка, не слушается. Все же выдавил что-то. Вместо ответа Третьяков спрашивает: «Куда торопимся?» Я лепечу, что приехала жена, где-то ждет под дождем. «А кто разрешил? — подключается Пушиков.— Вам известно, что самовольная отлучка с места поселения считается побегом, а за это… вас предупреждали?.. Правильно, двадцать пять лет каторги. Торопитесь вновь за колючую проволоку?.. Что будем делать, товарищ лейтенант?» Где была в тот момент моя душа и была ли она вообще, не помню, а Пушиков всё наседал: «Ну что ж, вернемся, его— в КПЗ и оформим дело, чтоб другие не бегали».

Долгое молчание. Стою как над пропастью. Столкнут или удержусь? «Так и быть,— медленно цедит Третьяков,— идите. Только сразу же — в райотдел к дежурному. Скажете, я разрешил. Пусть сделает отметку в документе. И запомните, это первый и последний раз. Но-о!» — хлестнул он жеребца вожжой, и возок покатился по травянистой обочине.

Я же не мог сдвинуться с места. Глядел им вслед, и не верилось, что беда миновала и я вот-вот увижу свою Алю.