19 лет

В жару ослабевшие люди нередко теряли сознание. У всех упала выработка, не помогали ни штрафные пайки, ни кондей, росла туфта, чтобы вытянуть хотя бы шестисотку. Задумалось и начальство и внезапно объявило в воскресенье выходной. О радость! Мы уж и позабыли, что это такое. Все принялись штопаться, лататься, обшиваться, бриться, стричься. У кого сохранилась одежда из дома, надели «вольные» штаны и рубашки, чтоб хоть в выходной не париться в драных ватниках. Летней одежды в лагере не было, потому и летом ходили в зимних обносках.

Арестанты, одетые в домашнее, встревожили командира взвода охраны: так можно и бежать. Под вечер в зону явились человек пятнадцать стрелков, и начался повальный шмон — забирали нелагерную одежду, из мешков и фанерных чемоданчиков вытряхивали фотокарточки и письма из дома, забирали на «проверку», хоть и прошли они самую строгую цензуру. Так ничего и не вернули.

Засветло повели на ужин и до захода солнца прозвонили отбой. Нарядчик и дежурные загнали всех спать, Объявив, что подъем будет в час ночи, потом завтрак и развод. Работаем до двух часов дня, пока не ударит жара.

Но где ж ты уснешь, если ещё жарит солнце, если в раскалённой палатке нечем дышать. Все обливаются потом, ворочаются, мечутся в полузабытьи и ругаются от бессилия. А тут вдобавок развелись полчища клопов, ими забиты все щели в нарах, они, как дождь, сыплются с опалубки и досасывают остатки арестантской крови. Вши, гниды и клопы — неотступные спутники каторжан на всех этапах, в тюрьмах, пересылках и бараках. Жрут они нас и в палатке.

Ни матрацев, ни подушек, ни одеял нам так и не выдали — корчимся на нарах, подстелив снятые с себя тряпки. Ещё рано, сон не идет, ждем бригадира с собрания. Он пришел мрачный, шёпотом рассказал, какую накачку устроил начальник десятникам и бригадирам: за невыполнение нормы — с вахты всю бригаду в кондей, Каждый саботажник лишается посылок и права переписки, за побег отвечает вся бригада — она переводится в режимный барак под замок. Провел инструктаж и «кум»— уполномоченный оперчекистского отдела. Ему известно, что есть недовольные лагерным режимом, а поскольку лагерь советский, значит, недовольны они советской властью, есть заклятые враги, которые и здесь занимаются контрреволюционной агитацией. Бригадиры обязаны выявлять их и сообщать об их «деятельности» оперу.

Володя Межевич чертыхался: «На черта мне это бригадирство! Хотят всех бригадиров сделать стукачами. А ведь кто-то и доносит за лишнюю миску баланды. В общем, не распускайте языки, не то влепят новую десятку или под «вышку» подведут. А теперь спать— в час ночи подъем!»

Да какой там сон! Ночь белая, клопы неистовствуют, будто их наняли, смежишь глаза, а мысли кружат, словно цветная карусель: чудится свобода в моей короткой жизни, первая лагерная метельная зима, когда мы с Володей плакали у дотлевшего костра, думалось, как будем валить и пилить ночью. Едва провалился в сон, приснилось что-то нездешнее, как — бом! бом! бом!— звонят, будто на пожар и уже доносится из соседней палатки: «По-о-дъём! Давай, давай! Пошевеливайся! Вылетай без последнего!» О, это «давай, давай», оно все десять лет било по мозгам, выворачивало душу, погоняло, как надоедливое «но!» коня.

Ночи были душные, пронизанные неумолчным комариным звоном. Просыпались потные и очумелые, ныли бока, немела шея от лежания на березовой чурке или на торбе с корявыми портянками и арестантским добром: в лагере каждая тряпочка, веревочка, нитка, пуговица или жестянка — всё бесценно, единственное твое богатство. С нар все слезают в исподнем белье. Впрочем, назвать наши исподники бельем уже трудно, бельем они были когда-то: серо-бурые, в пятнах от соленого пота и засохшей крови от расчесов и раздавленного гнуса. Торопливо обуваем лапти, сонные идем в столовку, хлебаем тресковую уху и выстраиваемся в исподнем перед вахтой в длинную колонну, даже вахтеров разбирает смех. С пилами и топорами на плечах поднимаем пушистую пыль до самой лесосеки. Комары преследуют тучами, набрасываются на руки и на лицо, лезут в нос и в уши, дохнёшь — залетают в рот. На делянке их ещё больше. Ночью не так донимает духота, но комары безжалостны, и с непривычки к полутьме работа начинается медленно. «Давай, давай! Шевелись! Хватит раскачиваться!» — кричат десятники и мастера леса.

И зашевелились в подлеске белые тени. Кому по душе пришлась наша одежда, так это стрелкам — если кто-нибудь и отважится бежать, увидишь за версту и не промахнешься по такой мишени.