19 лет

Это меня удивили и смутило. Может у него поручение держать “лишенца” на виду. Но и соблазняла такая удача. Во-первых близко от одной и другой школы, а ведь Але придётся ходить на работу из конца в конец через пустыри и всё местечко километра четыре. Во-вторых, в доме от пивоварни есть электричество и плата мизерная в жактовском доме. Может и грядку дадут на большом огороде Лазники. Одним словом закружилась от счастья голова.

Но из чего слепить эту боковушку? Тут я поломал голову и сбил ноги: ходил озабоченный в поисках куска доски, фанерки, рейки, какого-нибудь ящика. Шастал около вокзала, за складом смолокурни и пивоварни, на переезде иногда падали с грузовиков то горбыль, то доска – всё подбирал. Стыдновато было таскать весь этот мусор, но нужда выше гордости. С клещами ходил по пожарищам и выдирал ржавые гвозди, собирал куски проволоки, обгоревшие целые кирпичи, и оглядывался, что бы не остановил хозяин пожарища, а их фактически не было – кого немцы постреляли, кто уехал и не вернулся.

Расжился у Змитера Карпиевича инструментом. Обтесал куски старых жердей и поприбивал к полу и потолку стояки, к ним поперечины и начал обшивать чем Бог послал будущую стену. Прибивал дощечки от ящиков, фанерки, куски вагонки, обтёсывал и прибивал горбыль. Стена получалась неровная и разномастная, как картина абстракциониста. Таня ползала около меня, подавала добытые гвозди и лёгкие дощечки. Аля временами забегала к нам и приноссила с пионерской кухни свои недоедки доченьке. Поздно вечером два строителя возвращались домой – в Карпиевичеву хату.

Из собранных на пожарищах кирпичей последний уречский печник, вечно “после вчерашнего”, маленький, как гномик, дедок Парахневич приточил к большой печи плитку, прикрытую листом толстой бляхи. Я сбил и навесил кривоватые двери, побелил свой “особняк”, сбил козелки и щиток для топчана. В пустом хлеве нашёл брошенный кем-то шкафчик и треногий столик, кое-как сбил лавку, и новое пристанище было готово.

У соседа одолжил тележку, и солнечным июльским днём сложили на неё свой немудрёный скарб, впрягся в лямку – и поехали на новую квартиру. Дорога была длинная – через всё местечко. Я шёл, опустив голову, что бы не здороваться с учениками и встречными местечковцами – было стыдно за нашу “собственность” и такой переезд.

Аля единственную ценность – антикварную швейную машинку, несла на руках, Таня обеими руками держала мурзатую тряпичную куклу. Мы с благодарностью радовались милости нового директора за пристанище в его квартире, но я не понимал, зачем ему эти хлопоты – на кухне посторонняя семья. Про сочувствие, альтруизм, милосердие в наше время давно забыли. В любых обстоятельствах обычно спрашивали: “А что я буду от этого иметь?” А тут такая милость! Потом я убедился, что Лазники просто нам посочувствовали и хотели иметь кротких и тихих соседей.

Владимир Демидович был перегружен партийными делами, редко встречался дома: то райком, то обком, то совещания и собрания в колхозе, на пивоварне, в смолокурне и на железной дороге. Он сразу стал самым известным в местечке человеком. И не диво. Не так много было Героев Советского Союза. Ученики в сочинениях про отечественную войну ставили в один ряд Маресьева, Гастэло,Талалихина и Лазника.

Школьные дела Владимир Демидович полностью доверил завучу, сорокалетнему студенту-заочнику Змитеру Васильевичу Пигулевскому. Педант по характеру, он аккуратно проверял планы, журналы, отчёты, не очень сурово выговаривал за просчёты, главным образом молодым учителям младших классов. Владимир Демидович забегал в учительскую, спрашивал, “как у нас дела?”, и бежал на собрание парторганизации пивоварни. Вечером домой приходил весёлый и разговорчивый. Жена временами шутила: “Снова Володя нанюхался браги”.

Я случайно заметил, что директор под гимнастёркой носит резиновую грелку, и посочувствовал молодому человеку с больным желудком. Однажды Владимир Демидович пригласил меня в свою просторную и светлую комнату. На столе стоял графин, полный прозрачной жидкости, дрожала она и в гранёных стаканах. “Понимаете, один не пью, а товарищи просили снять пробу с их продукции, так что не откажитесь выполнить производственное задание”, - хохотнул директор и живосилом принудил меня попробовать адскую жидкость. Я едва не задохнулся. “Почему так мало? Неужели не понравилось?” я хватал воздух и не мог вымолвить ни слова.

С грелкой он ходил почти всегда, часто бывал весёлым и говорливым, а пьяным не видел никогда.

Учительский отдых короче каникул, и мы с Алей ходили в свои школы переставлять парты во время побелки, развешивать в классах портреты членов Политбюро, на обороте обоев писать лозунги: “Спасибо Великому Сталину за наше счастливое детство!”, “Любите книгу – источник знаний”, “Грызите гранит науки!”. Тексты лозунгов утверждал район, а мне делалось страшно от “гранита науки”. Я хорошо знал, что это когда–то выдумал проклятый в партийных документах и вычеркнутый отовсюду Троцкий. Знать знал, а сказать боялся.