188 дней и ночей

Мне трудно начать нормальную жизнь, потому что на Сейшелах жизнь выходила за рамки нормы. Там не было духоты переполненного машинами города, завтраков впопыхах, серости за окном, страшных новостей о покушениях, партиях, безработице, скандалах, кризисах, потоком льющихся из радио, звонящих телефонов, нераспечатанных писем, которых я не ждал, и царящего надо всем ощущения беспокойной спешки. Я здесь всего несколько часов, а уже чувствую себя загнанным. С десяток непрослушанных сообщений на автоответчике в бюро, сотни мэйлов в ящике, сроки, которые надо запомнить, решения, которые надо принять. В окрестностях Бо Валлона надо было решать: идти на лежак у бассейна или лечь под пальмой на пляже, какую книгу читать, что выпить — «Гиннесс» или какой-нибудь коктейль с маракуйей и ромом. В девяти с половиной часах лету отсюда на «боинге» находится мир совершенно иных решений. Сегодня, в течение нескольких часов после возвращения, я был уверен, что «здешних» решений я не желаю принимать.

Я вернулся…

С воспоминаниями в голове, с несколькими сотнями фотографий в аппарате, со слезающей от интенсивного загара кожей, с выцветшими от солнца волосами, с пакетиком найденных на пляже ракушек, с песчинками между страницами книг и с данным самому себе словом когда-нибудь вернуться туда.

Однако пришлось вернуться к жизни здесь. Я выдержал в офисе прилично: давно перевалило за полдень. Но почувствовал, что должен уйти. Немедленно. Что это? Случай постотпускной клаустрофобии или всего лишь нехватка свежего воздуха?

Чтобы не терять времени, я поехал в свой банк оплатить накопившиеся счета. Мне не нравится этот банк. Мне вообще практически никакой банк не нравится, не только мой. Единственные банки, которые мне нравятся, это банки данных. Но я люблю бывать неподалеку от здания моего банка. Особенно люблю бывать у входа в его южное крыло. Мой банк огромный и архитектурой напоминает католический храм. Наверняка есть в этом какой-то замысел, если согласиться, что для испытывающих религиозное благоговение перед деньгами банк — это храм. В нем есть главный неф, заканчивающийся полуэллиптическим алтарем, сотворенным из письменных столов красного дерева, за которыми сидят мужчины-кассиры (в моем банке нет женщин-кассиров), выглядящие в своих белых рубашках как церковные служки. Есть в нем и три боковых нефа: неф кредитов с узкими боксами, напоминающими исповедальни, неф депозитов и долгосрочных вложений, а также полукруглый неф со встроенной в стену, сделанной из толстой броневой стали огромной, тяжелой дверью, за которой находится длинный, мрачный коридор, ведущий к сейфам, в которых клиенты хранят свои реликвии.

В здание моего банка можно войти со всех четырех сторон света: с юга, севера, востока и запада. Я всегда вхожу с юга, потому что прямо под южными воротами, на тротуаре всегда сидит Норберт. Мы знакомы вот уж четыре года. Норберт — нищий. Мой самый любимый из всех франкфуртских нищих. Кроме того, он алкоголик (не анонимный) и носит в себе вирус гепатита С. По мнению врачей, он давно уже не должен был бы жить из-за беспрерывного убийства своей печени с помощью этанола. Норберт нищенствует, читая книги. Если книга интересная, Норберт уходит в нее, забывая обо всем, в том числе и о подаянии, и сидит перед банком голодный.

У Норберта есть двое почти уже взрослых детей и женщина, которая выкинула его из дома двенадцать лет назад. Сказала ему, что «было время, когда он был хорошим, но это время закончилось, в связи с чем он должен покинуть дом». А поскольку Норберт делил жизнь с женщиной, которой когда-то он признался в любви, которую любил (и любит до сих пор), и воспитал двух детей, он не мог смириться с этим. Но дом все-таки покинул. Сначала он жил в маленькой однокомнатной квартирке, потом начал пить и не смог оплачивать даже самое дешевое жилище в самом дешевом районе Франкфурта. Когда было тепло, он жил на улице, зимы проводил на вокзалах, в подземных туннелях или в беседках на садовых участках. Страдания притупили все его чувства и лишили жизнь смысла. Тоска по детям, которых мать полностью от него изолировала, лишила его всего остального. Как-то раз, когда он сидел на картонке между солярием и рыбным магазином на Ляйпцигерштрассе и просил подаяния, рядом прошла молодая девушка. Его дочь Натали. Посмотрела ему в лицо, но не узнала его. Во всяком случае, Норберт думает именно так: не узнала. В тот же самый день он переместился с картонкой к моему банку.