— Значит, в январе будущего года в этой комнате будет принимать госпожа Конклинг. — Я кивнул в сторону госпожи Грант, чьи глаза сверхдипломатично следили за всеми гостями сразу.
— Я в этом вовсе не убеждена. — Лукреция Гарфилд отказалась от кларета, которому я воздал должное (и, боюсь переусердствовал, рука снова дрожит, хотя лихорадка, тревожившая меня последние дни, прошла). — Я бы сказала, что во главе этого стола будет сидеть госпожа Блейн, бедняжка. У нее такой светлый ум. Но
— Но мистер Блейн не генерал, а насколько мне известно, теперь выбирают только генералов.
— Сенатор Конклинг тоже не генерал, но на него пал личный выбор президента. — Первое указание на то, что Грант отдает кому-то предпочтение. — Я не хочу этим сказать, что генерал Грант думает вмешаться в отбор кандидата, — продолжала Лукреция. — это не в его стиле. Но он хочет, чтобы выдвинули кандидатуру сенатора Конклинга. Если же Конклинга не выдвинут — а его, конечно, не выдвинут, и тому немало причин, в том числе и бедняжка Кейт, — то Грант хотел бы видеть президентом государственного секретаря Фиша, но его тоже не выдвинут. Поэтому кандидатом будет Блейн, так думает мой муж, — добавила она, впервые перестав выступать в роли независимого эксперта и признав, что она вращается на орбите вокруг солнца-Г арфилда.
Жена французского дипломата больше смеялась, чем смешила. Хотя и вполне тактично, она подтрунивала над лидерами нашей великой республики; должен признаться, что, глядя на мрачного маленького президента, сосредоточенно жующего жареную говядину (самое замечательное из услышанного мною о Гранте то, что он не выносит вида крови и не ест «ничего, что ходит, — как он выражается, — на двух ногах», исключая, таким образом, из своей диеты дичь и людей), на тучных мрачных государственных мужей, облаченных в старомодные черные сюртуки (Эмма совершенно права: запах от плохо вымытых и нечищеных вашингтонских политиков отменно тяжелый), на перенаряженных прихорашивающихся дам, точь-в-точь фермерских жен на маскараде, — я не мог не согласиться с тем, что нашей светской сцене определенно не хватает того, что Макаллистер именует словечком
— Сила этой республики, — наставительно вещал я переливающимися французскими периодами в духе Шатобриана, — в том, что она находит вождей во
Дамы удалились, мужчины встали из-за стола. Меня разыскал барон Якоби.
— Я прихожу в отчаяние при мысли, что ваша дочь и вы, сэр, не намерены навсегда остаться в этом городе.
— Я тоже опечален. Нас здесь так восхитительно принимают. — Барон говорил по-немецки, я на этом языке объясняюсь не вполне свободно.
— Я, конечно, прочитал ваше эссе о последних днях императора Наполеона… — Уловив злые огоньки в глазах барона, я поспешил столкнуть его с этой дорожки.
— Абсолютная дребедень, — сказал я. — Но одним журналом «Нейшн» сыт не будешь.
— Я восхищен вашим «Кавуром». Я был знаком с ним. — Этот миниатюрный человечек удивительно начитан; он со знанием дела заговорил о Кавуре, упомянул старую мою статью в «Норт америкэн ревью», спросил, знаю ли я нынешнего редактора этого журнала. Я с ним не знаком.
— Блистательная личность, замечательный ученый-историк…
Нас прервал добродушный Блейн:
— Что это за странный язык я слышу?
Барон Якоби перешел на английский, сказал Блейну о нашем восхищении редактором «Норт америкэн ревью».
— Знаете ли, я слышал, что о его отце Чарлзе Френсисе Адамсе поговаривают как о возможном лидере вашей партии. В том случае, разумеется, если вас, мистер Блейн, не выберут в преемники генерала Гранта. — Для дипломата, подумал я, это довольно дерзкое замечание, но дерзость, очевидно, вполне в стиле барона Якоби.