12 часиков

Правда, раз в месяц (обычно, когда у отца было дурное настроение) он устраивал на кухне маленький Страшный Суд. Садился за стол, вызывал детей по одному (нас было четверо) и просматривал дневник.

Листал, упирался хмурым взглядом в «нехорошую» оценку. Значительно постукивая по ней пальцем, вскидывал грозный взор, как Пётр Первый на понурого царевича Алексея. Молчаливо пронзал им несчастного… Мало кто мог выдержать тот взгляд.

Даже мама предпочитала не вмешиваться в процесс, уходила куда-нибудь в магазин от греха подальше. Эх, не было художника Ге, чтобы живописать картину «Воскресное утро. Проверка строгим родителем уроков у нерадивых чад. Холст, масло».

Наказанием троечникам было решение головоломных задач из старого, времён отцовой молодости, арифметического сборника. Пока не решим – из-за стола не встанем.

Из кухни мы вываливались как из бани: красными, распаренными. Но – чувствовавшими себя победителями. Заслужившими скупой благосклонный взгляд отца, морально очищенными, почти перенёсшими катарсис.

Думаете, я пишу о родителях с обидой? Нет, с глубокой любовью и печалью. Если бы можно было всё вернуть…

В десятом классе отец принёс толстый справочник «Высшие учебные заведения СССР». И сказал: «На этот год это ваша настольная книга». Брат-близнец решил поступать в авиационный. Я хотела стать журналистом. Писала в стол толстые романы и мечтала о славе.

Всем хочется быть знаменитыми,
Испробовать каждому б это.
Я тоже хотела прославиться
Недавно, ещё прошлым летом.
Чтоб имя моё прогремело звеня,
Прославив мои рекорды.
Чтоб звали в Америку бы меня —
А я б отказалась гордо.
Чтоб знали меня вся страна, весь мир.
Везде – интервью, репортёры.
Фотографы, крики, букеты цветов,
Открыток и писем – горы.
Своя секретарша, гостиничный «люкс»,
К подъезду – блестящая «волга»…

На этом мои представления о славе исчёрпывались и захлёбывались в восторженных слюнях.

Бог знает через кого – наверно, через ученицу, работавшую в универмаге, – мама купила нам перед абитурой мягкие чемоданы из красного дерматина. Через год они позорно вытянулись, деформировались, потрескались и обвисли кошёлками.

Но это через год – а сейчас они были прекрасны! Я надела в дорогу зелёное платье сестры, совершенно мне не идущее: у нас и размер, и рост были разные.

Дело в том, что у меня отроду не было своей одежды. Я всё донашивала за сестрой. Мама с папой считали это совершенно нормальным: в своё время они тоже донашивали за старшими братьями и сёстрами. Помню, однажды в классе пятом мама прибежала и шёпотом торжествующе скомандовала:

– Скорее! В уценённом завоз! Только никому не слова!

И мы побежали, пригнувшись, как шпионки. На вопросы любопытных соседок мама краснела и смущённо, неопределённо махала сумкой: «В хлебный. Хлеб, вроде, завезли».

В магазине «Уценённые товары» тоже работала мамина ученица. На двери висел листочек: «Закрыто. Приём товара».

На тайный условный стук и пароль («Зина, это мы!») – нам отперли дверь. Затхлый товар грудами высился на полках и на полу. Мама ахнула и погрузила руки в сокровища Али-Бабы.

Не помню, какую одежду выбрали для прочих членов семьи. А для меня – рыжую вигоневую кофту, твёрдые тупоносые туфли, коричневый колючий шерстяной сарафанчик («Чистый кашемир, 100 %!»). Я в нём ходила в школу три года. А ещё выпросила «баловство»: пластмассовые бусики.

– Ну, ожили! – счастливая румяная, возбуждённая мама прятала покупки в сумки, маскируя сверху буханками хлеба.

Старшая сестра моя была миниатюрной красоткой. Умела наряжаться, а ещё больше умела вытягивать из родителей деньги на модные наряды. Она была первенец и потому, наверно, более любимая. Пишу это без обиды: просто мы были очень разные, чего обижаться-то.

Я не интересовалась тряпками. И окончательно и бесповоротно поставила на себе крест в пятом классе, когда вернулась из лагеря и увидела себя в зеркале.

За летнюю смену я стремительно вымахала в росте, обогнав на голову сестричку. Кости пошли в ширину, длиннющие руки и ноги казались лапами. Их, рук и ног, было явно раза в три больше, чем положено. Казалось, конечности торчали отовсюду, неприкаянно болтались, цеплялись за всё и мешали всему.

Особенно удручали плечи – просто косая сажень. Я казалась себе уродиной, которую не украсит ни одно платье, нечего и стараться. До восьмидесятых, с их модой на огромные, гренадёрские накладные плечи, было ещё далеко.

В моём детстве ценились статуэточные обтекаемые силуэты, Золушкин ростик, хрупкие косточки, плавные котиковые плечики. Не домашних котиков, а которые морские. Не руки – а ручки, не ноги – а ножки, не пальцы – а пальчики.