11 звезд Таганки

Не знаю, после всего, вышенаписанного стоит ли ещё как-то обосновывать, доказывать, оправдывать то незамысловатое обстоятельство, почему после смерти артиста и барда я взялся писать повесть «Босая душа или Штрихи к портрету Высоцкого»? Движущие мотивы, помимо, разумеется, тщеславия, были тогда у меня тоже простыми и незамысловатыми. Хотелось донести до людей собственный восторг уникальным творцом и тот факт, что я был с ним, если и не на «короткой ноге», то в отношениях очень добрых. Это как у журналиста Андрея Колесникова, написавшего книгу «Я Путина видел». Потом журналисту показалось мало, и он сделал другую книгу – «Меня Путин видел». Мне казалось, что повесть моя в этом смысле (что мы видели друг друга) получилась очень даже недурственной. Однако, сколько ни обивал пороги столичных издательств и толстых журналов, никого та работа не заинтересовала. Рецензент Воениздата Е.Ерхов оказался наиболее категоричным: «Представленное автором – это лишь некое число материалов о Высоцком, по-своему интересных, но требующих серьезного осмысления – ведь заявлена претензия на авторство! Работа предстоит немалая и нелегкая, и сказать под силу ли она М.Захарчуку я не могу – кроме безоглядного восторга творчеством (да и личностью в немалой степени) своего кумира ничего у него не нахожу». Этот, как выражался дед Щукарь из «Поднятой целины», увесистый «отлуп» расстроил меня донельзя. Вдохнул во мне силы, а заодно и уверенность в правоте собственного дела земляк, давно уже покойный писатель Иван Фотиевич Стаднюк. Он очень хорошо, почти по-отечески ко мне всегда относился. Однажды мы с ним сидели, выпивали. Спрашивает: «Ты чего нос-то повесил?» А я возьми, да и пожалуйся на то, что его сын Юрий, командовавший тогда Воениздатом, «забодал» мою повесть о Высоцком. «Не бери дурное в голову, а тяжелое в руки, сто лет проживёшь, – флегматично заметил Стаднюк и достал свою записную книжку. – Вот позвони по этому телефону в Киев. Скажешь от меня».

Так я познакомился с редактором киевского толстого литературно-художественного журнала «Радуга» литератором Цюпой. Юрий Иванович быстро прочитал мой труд, позвонил и обрадовал: «Опубликую твою повесть. Только уговор: пусть предисловие к ней напишет отец Высоцкого. Против такого «тарана» не устоит не только редколлегия моей «Радуги», но и любая иная литературная крепость». В ответ я предложил сделать предисловие от матери поэта Нины Максимовны, с которой встречался не единожды. А с отцом даже не был знаком. Цюпа возразил категорически. Мать уже в средствах массовой информации до обидного примелькалась. А вот Семён Высоцкий до сих пор нигде не засветился.

Дальше события развивались следующим образом. Попросил я Янкловича познакомить меня с отцом Володи Высоцкого. Валера затребовал мою повесть для ознакомления. Возвращая, сказал, с обычной своей бесцеремонностью, почти нагловатостью: «Для меня здесь нет ничего, что могло бы заинтересовать. Но публиковать вещь, безусловно, стоит. Ты знал Володю, и он к тебе хорошо относился. Это уже основание, повод, которым не каждый в нашей стране сможет похвастаться. Но вот твое желание с Семёном законтачить – заведомая глупость. Намаешься со стариком. Там уже сплошные старческие комплексы. Впрочем, запиши его телефон: 221-04-01…».

Как в воду глядел Янклович. Долго и нудно я уговаривал сердитого, вспыльчивого как спичка, Высоцкого старшего прочитать мною написанное. И потом ещё дольше корил себя за недальновидную настойчивость. Хотя с другой стороны, как знать. Да и прав поэт, наверное, утверждавший, что «провиденью видно всегда дальше нашего куцего взора»…

Полковник в отставке Высоцкий продолжительное время не одобрял поступки и вообще жизненную философию своего сына. Однажды, после рюмки коньяку, даже признался мне, что из-за Володи у него «сикось-накось» пошла служба. Генералом не стал, хотя закончил академию Генерального штаба, и все его пятнадцать однокашников из заочной группы лампасы получили. Однако после смерти сына отец, к слову, весьма неглупый, если не сказать мудрый, человек, кардинально пересмотрел своё отношение и к своему, как ему когда-то казалось, непутевому отпрыску, и, главное, к его неординарному творчеству. Вот это признание дорогого стоит: «Я прошёл всю войну, всякое видел. И могу сказать, что сын был храбрее меня, своего отца. И храбрее, мужественнее многих. Почему? Да потому, что и я, и все мы видели и недостатки, и несправедливость, и глупость людей, нередко высокопоставленных. Но молчали. Если и говорили, то только в застолье да в коридорах между собой. А он не побоялся открыто сказать обо всём этом. И не с надрывом, а на пределе голоса и сердца. Внешний эффект, поза не были присущи поэту, певцу и артисту Высоцкому – главным в своей жизни и своем творчестве он считал честность и мужество. Он был настоящим патриотом».