101 Рейкьявик

Блин, где же я снял штаны?! Проверяю в двух других комнатах. В сортире. (Мочусь.) И снова — в сказочную страну Вакию. Даже выглядываю в окно. Да. Пейзаж ка-кой-то знакомый. В конце концов оказываюсь на кухне над тарелкой с каким-то весьма подозрительным корнфлексом. «Calvin Klein Corn Flakes». Радио, старая песня группы Flock of Seagulls.[183] Пытаюсь слушать текст сквозь хруст собственных зубов. «And I ran, and I ran so far away…»[184] Помню, какая у солиста была стрижка. На лбу водопад Деттифосс. И помню себя в отеле «Борг» в то время. Это было, когда я был в штанах. И в хорошем настроении. Это было в эпоху Катлы. Смотрел на нее двадцать семь выходных подряд. Ждал, когда она извергнется.[185] Ей уже давно было пора. Однажды я оказался рядом с ней в очереди и спросил: «Ты не дочь Гейра Хатльгримссона»?[186] Это было тогда, когда это было еще смешно. Она ответила: «Нет, а ты?» Я сказал: «Нет. Он мой отец». Через семь лет — следующий разговор в обувном магазине в «Крингле». Она — продавщица, угроза извержения давно миновала. Груди — и те исчезли. Какой-то карлик-футболист все из них высосал. Семь лет — и богиня всех времен и народов, обалдэйшн века — испарилась и стала просто безгубой кожанкой за прилавком. Холи Кильян! Время… Как мне не стыдно носить часы? Милая Вака, берегись! Она меня узнала, а может, нет. То есть Катла. «Да. Вот эти тебе идут». Идут. И ты иди, Катла. Своей дорогой. Теперь у тебя даже надежды на меня не осталось, не говоря уж об ином-прочем. В прихожей возня. Я вскакиваю — стая чаек — из-за стола, с кожаным ремнем и с шумом, безботиночно драпаю в коридор. Колеблюсь. Мне кажется, в закрытой прихожей возится целая семья. Заглядываю в кухню. Тарелка с недоеденным корнфлексом и включенное радио. Хлин Бьёрн в сказке про трех медведей. Ретируюсь по коридору и слышу огрызок грызни в спальне. Энгей орет: «Я с ним не спала!» Слышу крик из прихожей. Женский голос зовет: «Ау! Есть кто-нибудь дома?» От меня много шума. Заскакиваю обратно в Вакину комнату. Только это не Вакина комната. А прачечная. Может, и к счастью. Холодный каменный пол. Белье на веревках. Помню, как однажды Леттерман: Stupid human tricks.[187] Чувак, который забрался в стиральную машину. Может, мне… Нет, в Америке стиральные машины больше. Углубляюсь в душистый чистый бельевой лес. Х/б. Хлин Бьёрн. Дверь.

На улице сердце бьется чаще. Я так же быстро прохожу через двор, мимо Вакиного окна, в соседний двор. Рассвет. Хотя и очень слабый. Как молоко в кофе. Маленькие космонавты бродят по своей белой от снега луне. Мальчик примерно лет шести произносит из глубин своего пуховика: «Хай! А ты к нам в гости?» — «Нет», — холодно говорю я и спешу прочь, за угол и налетаю… На сестру Эльсу с пакетом из супермаркета.

— Ой, привет! Ты здесь? Ребята, идите домой! Передача уже вот-вот начнется.

Прихожая.

— Да, я решил к вам заглянуть.

— Правда? Вот здорово!

— Неправда! Он НЕКНАМ!

А, привет, племяш!

— Да что ты, Стейни. Хлин проделал весь этот путь… а ты что, пешком, что ли, шел? — спрашивает Эльса и смотрит на мои сапоги.

— Да… около того… — «Около того». Что я имел в виду? Что я на коне въехал в горку на улице Ауртун, а остаток пути — на лыжах? Вот иногда ляпнешь…

— НЕТ! Он НЕКНАМ! Он НЕХОТЕЛ в гости! И я НЕХОЧУ его!

Рассапогаюсь в прихожей. Сапоги, скорее всего, принадлежат Роберту, Вакиному папаше. Я чертовски глубоко окунулся в гущу жизни. По колено — в жизнь другого человека. И головой — в штаны его дочери. Ставлю сапоги: склоняюсь на уровень глаз племяша. Голова вверх ногами. Он смотрит на меня так, будто мой рот — и впрямь безволосая пизда, а нос — клитор. В горле у меня плева.

— Ой, ты себе новые штаны купил? Вот здорово! Наконец-то хоть что-то цветное, — говорит по-медицински бодрая Эльса.

Черт, как же хочется закурить! Куртку не снимаю. Хватит с меня того, что на мне эти узкие красные штаны. И еще Магги. Он, кажется, собрался встать из хозяйского кресла, но я быстренько сажусь на диван, и он не поднимается. К счастью. Опять взбегемотился на кресло. Он смотрел «Евроспорт». Ему это не удается скрыть, хотя он отключил звук.

За окном темнеет. Кофе опять стал черным. До меня доходит, что прежде был не рассвет. Зимой, когда дни такие короткие, и не разберешь, где рассвет, а где закат. Старушка что-то запуталась.

Я просидел здесь в течение полупачки гипотетических сигарет и сжевал четыре конфеты из вазы на столе, как Эльса вдруг говорит:

— Ой, у тебя же сегодня день рождения! Прости, Хлин! Что же ты раньше не сказал? Поздравляю-ю-ю!