— Надо же, до чего техника дошла, — говорит Сигурлёйг и погружает взгляд в соусницу, а потом говорит, вставая из-за стола: — Пойду принесу еще соуса.
Над столом беременное молчание. Но вот она возвращается:
— Да, и она живет с вами, говоришь?
— Да. Они вместе.
Я повторяюсь. Это случается нечасто, но оказывает должное влияние. Они отмиллиметривают носы назад, брови поднимаются, как на дрожжах, а потом Эллерт говорит — полувозмущенно-полушаловливо:
— Ты хочешь сказать, они любовницы?!
— Ну Лерти! — говорит мамаша с душой, то есть соусницей в руках, не в силах сказать больше ничего, и на этих ковровых семистах квадратных метрах Гардабайра воцаряется взрывоопасное молчание (я слежу за Бриндисиной жвачкой на краю тарелки рядом), пока она не пытается залить его соусом, сменив тон:
— Кому еще соуса?
— Нет, спасибо.
— Нет, не надо.
— Ох, нет, спасибо.
— Нет, в меня больше не влезет. Я же не бездонная дыра.
Последнее слово осталось за Палли Нильсовым. Дыра. Зубные врачи сверлят дыры. И все думают — никто не смотрит, но все думают, — о дыре в моем свитере на правом плече. Все смотрят внутрь меня. Все видят, что я внутри весь кровавый и гадкий, под кожным покровом я — не что иное, как кровяная колбаса. Причем невареная. Сырая сальная колбаса. Колбаса колбасится внутри меня; блестящее склизкое сердцебиение. Болезнь, передающаяся с соусом.
— Я БЫЛ С ПРЕЗЕРВАТИ-И-И-ИВОМ!
Но не удается. Никто не заговаривает о кровавом сгустке в чреве Холмфрид, который, может быть (может быть!), свяжет меня неразрывными узами крови с этими пышными ножками стола в стиле рококо «в сем ужасном доме».[160] Так что я довольствуюсь молчаливым протестом, скромным террористским трюком: сердце у меня в груди бьется, как сердце серийного убийцы, в первый раз идущего на дело, когда я похищаю у снохи семейства жвачку. Операция проходит успешно, я незаметно схватываю ее в последний момент, пока тарелки не воспарили со стола. Лучше жвачка в руках, чем яйцеклетка в животе. За эти два часа и тридцать семь минут Хофи смотрит на меня дважды.