101 Рейкьявик

Я без понятия, о чем она думает. Мы идем, и она рассказывает мне про своего отца, который работает где-то там с налогами, и про свою мать, которая когда-то была актрисой, и про свою сестру, которая нетрудоспособная, а заодно про новейшую модель венгерской инвалидной коляски, а я рассказываю ей про папу, который работает где-то там с бухучетом, и про маму, которая когда-то была the hottest thing[367] в Хунатинге, и про сестру, у которой муж недееспособный, а заодно про выкидыш, но про Лоллу и лесбиянство не говорю. Потом мы на протяжении двухсот метров обсуждаем Бьорк. А потом мы доходим до гостиницы, в которой они живут, и остальные догоняют нас, и мы стоим вчетвером, нас освещает вывеска, и мне нестерпимо хочется оторвать от рядом стоящей машины «дворники» и отлупить ими эту парочку — брасс и мат, — и загнать их в гостиницу: пусть там играют в свои подводные шахматы до посинения, но вместо этого я просто говорю «yes» в ответ на ее «It was nice to see you»[368], и «А?» — в ответ на ее «Where are you staying?»[369], и «Ай, ай!» — в ответ на ее поцелуи, и «Бай-бай» — когда она вместе со своими дурацкими друзьями исчезает в дверях гостиницы. Она уносит мои чувства сквозь открытую стеклянную дверь, и когда она скрывается, чувства летят обратно и шлепают меня по лицу, как натянутые подтяжки. Стереоскопическая боль. Я смотрю на вывеску. «Hotel des Hommes». А-а!

На часах в городе гомиков 0023, и дома на улице как раз этого года постройки. У магазинов двери как у гаражей. Я слушаю — и слушаюсь движений собственной кожанки. Ночь тяжелая, а жизнь легка. Все едут в деревню. По краю тротуара — невысокие коричневые столбы, или просто лбы. Пару-тройку их я пинаю ногой. Я на это не рассчитывал. Не предпринял на этот счет никаких мер. Из окна на одном из верхних этажей доносятся женские стоны, вопли о спасении. Я останавливаю своего Dead. Man Walking[370], чтобы послушать, а заодно выкурить свою последнюю сигарету: последнюю в пачке и последнюю на этой планете. А там — посмотрим. Посмотрим, что там на других планетах. Хотя жизнь легка. Жизнь легка, с легкостью воспаряет из меня в небеса. Еще одиннадцать затяжек — и конец… Вопрос только, каким способом кончить. Здесь на ночной улице во Франции со вспомогательными средствами напряженка. Первое, что мне приходит в голову: залезть под «ситроен», присосаться к выхлопной трубе и ждать до утра. Но нет… Подходит прохожий — пятидесятилетний смугляк на последнем месяце беременности, такой турецкий колобок, — я останавливаю его и спрашиваю:

— Excuse me, but could you kill me?[371]

Он не понимает. Просто навостряет глаза вместо ушей.

— Execute. Could you execute me?[372] — повторяю я.

— Execuse? — басом переспрашивает он.

Я хватаю его толстые ручищи и хочу приложить их к своему горлу, но он шарахается и отпихивает меня. Я падаю на капот. Он ревет надо мной какое-то алла-балла и пинает меня в живот, и я качусь между машинами, лежу там и говорю: «Yes! Давай! More! Kill те!»[373] Он для проформы пинает меня в пах и по коленке и что-то гудит на своем языке, Я молчу. Потом он плетется прочь.

Я без движения лежу на асфальте между машинами. Стоны любовников на верхнем этаже все громче и громче. И я понимаю, что мне не хочется прямо сразу прощаться с жизнью. Это было недоразумение. Эти стоны тянут меня, как разорванные сухожилия у какого-нибудь слишком живого спортсмена. На краю могилы жизнь держит меня за сухожилия. Я чувствую, как по мере возрастания стонов сухожилия натягиваются и не дают мне упасть. При этих звуках меня наполняет странное блаженство, а может, женство. У этих винных хуиишек хорошо получается! Вспоминаю Оли и ту — голую в спальне на Снидменги. Утираю со рта слюну. Боль в животе и немножко в коленке. Пудовый турецкий кулак.

Я поднимаюсь на ноги, хватаюсь за живот, наклоняюсь над капотом, кашляю. Она там, на четвертом этаже, все никак не кончит. Женщина, которая вопит. Вдруг я вспоминаю про ухо, которое купил в Амстердаме, и понимаю, что я больше никогда ее не увижу, она завтра уезжает, так что…