10 мифов об СССР

Сталинская модель несколько раз предпринимала попытки самореформирования, причем всякий раз бюрократически, сверху, под эгидой номенклатуры и в рамках, ею предписанных. Впервые Хрущев попытался реформировать эту систему и несколько смягчить власть номенклатуры. При всей ограниченности этих реформ они неслучайно ознаменовали период «оттепели» – период всплеска романтизма, науки, образования, искусства. Это был период, сформировавший целое поколение «шестидесятников», но это все-таки была частичная реформа сверху и именно в силу этого она очень быстро выдохлась.

Реформы Косыгина и Брежнева в Советском Союзе, рыночные реформы в Венгрии, Польше и в других странах Восточной Европы попытались восполнить угасание социального творчества, энтузиазма развитием рынка, потребительства, ориентацией на вещные потребности. В результате возникла еще более парадоксальная ситуация, когда люди стремились к максимальному вещному потреблению в условиях дефицита потребительских благ. Советский народ, творец истории, очень быстро превращался в мещанина, потребителя, которому к тому же не давали максимизировать свой частный доход и использовать плоды своего труда для роста количества вещей (приобретения модных шмоток, машины, дачи, дома и т. д.).

В политико-идеалогической сфере номенклатура окончательно превратилась в особый бюрократический слой, воспроизводимый внутри самого себя как замкнутая социальная структура. Внутреннее противоречие номенклатуры, которое стало важным дополнительным политическим фактором распада СССР, состояло в том, что бюрократия возникает как паразит на теле социального творчества трудящихся. И потому она является действительно жизнеспособной, активной силой до тех пор, пока она питается живыми соками, идущими снизу. Но это возможно только тогда, когда номенклатура хотя бы частично контролируется снизу и когда она обновляется снизу. В этой хотя бы частичной подпитке реальными живыми соками тайна жизненности бюрократической надстройки.

С другой стороны, номенклатура как обособленная общественная сила стремится к максимизации своей власти, максимизации дохода и к преодолению ограничений, идущих снизу, стремится быть самодостаточной, не ограниченной. Когда эта вторая сторона побеждает и номенклатура окончательно отрывается от низов, у нее возникает совершенно закономерный интерес обменять свою власть, свои бюрократические привилегии на собственность и капитал, преодолев формальные границы коммунистической идеологии, необходимость считаться с народом и так далее.

Здесь действует своего рода закон: в той мере, в какой (1) истощается потенциал ассоциированного социального творчества трудящихся и (2) номенклатура (в частности, властвующая партийно-государственная бюрократия) отрывается от народа, становится ему неподконтрольной, превращается в самодостаточную и привилегированную властную элиту, в этой мере граждане превращаются в мещан, объективно заинтересованных в рыночно-буржуазной реставрации, а у номенклатуры побеждает интерес к обмену бюрократической власти на капитал; номенклатура предает социалистические идеалы, а мещанское большинство поддерживает это предательство или, по меньшей мере, не препятствует ему.

Таким образом, в нашей стране сложилась и развилась (почти до предела) система мутантного социализма. Этот строй, напомню, был по-своему адекватен для эпохи ускоренной индустриализации и жестких военных конфронтаций, он давал некоторые положительные результаты в эпоху индустриализации и военного противостояния двух систем.

Однако в условиях, когда возникла необходимость перехода к информационному обществу, эта модель оказалась не адекватной, не жизнеспособной как минимум по следующим двум причинам.

Во-первых, новое общество постиндустриальной эпохи может и должно возникнуть как система не просто использующая в массовых масштабах творческую (а не репродуктивную) деятельность, но и обеспечивающее максимальный простор и возможности для самореализации творческого человека.