10-я симфония

Даниэль вновь вернулся к созерцанию маленького изображения на веб-странице. Что заставило Бетховена улыбаться в самом конце жизни, когда его терзали тоска, тревога и болезни? Была ли это поэтическая вольность художника или на портрете отражено истинное настроение гения в момент, когда он позировал? Дело было не только в улыбке. Даниэль заметил, что брови Бетховена, которые на других портретах обычно сурово сдвинуты, будто он говорит: «со мной шутки плохи» или «я тот, кто схватил судьбу за горло», здесь выглядели так, словно музыкант улыбался и глазами.

С младенческих лет путь Бетховена не был усыпан розами: его отец не только любил выпить, но и музыкантом был посредственным, и к своему выдающемуся отпрыску он питал очень противоречивые чувства. С одной стороны, он мечтал, что Людвиг станет великим пианистом и композитором, а сам он будет гордиться тем, что подарил миру второго Моцарта. С другой — пытался помешать музыкальному развитию сына, опасаясь, что тот затмит его при боннском дворе, где он кое-как зарабатывал себе на жизнь. Страх, что талант сына превзойдет его собственный, всегда вырывался наружу, когда тот импровизировал на рояле.

— Опять эти фокусы? — обычно восклицал он в подобных случаях. — Отойди от рояля, не то я тебе уши надеру!

И это при том, что умение импровизировать, в отличие от наших дней, когда пианисты прикованы к нотам, тогда считалось обязательным для виртуоза. Этим искусством, несмотря на противодействие отца, Бетховен владел блестяще.

Хотя детство Бетховена было суровым, последние годы жизни гения стали для него настоящим адом, поэтому загадочная улыбка, которую Даниэль увидел на портрете, показалась ему необъяснимой. Последний этап жизни композитора прошел под знаком непримиримой борьбы с Йоханной, женой его младшего брата Карла Каспара, умершего в 1815 году от туберкулеза, за право быть опекуном ее сына.

Ожесточенная битва за племянника продолжалась пять лет, и хотя суд в конце концов признал правоту Бетховена, эта борьба истощила музыканта и принесла ему множество огорчений, в частности потому, что в ходе затянувшегося процесса Бетховену пришлось признать на унизительном допросе, что рода он не знатного и «ван» перед его фламандской фамилией не свидетельствует о благородном происхождении, подобно немецкому «фон». Поэтому его дело разбирал суд низшего, а не высшего ранга, на который в Вене XIX века имели право только аристократы.

Помимо жестокой диареи, подтачивавшей силы и творческие способности композитора и заставлявшей его тратить две трети своего дохода на врачей и курорты, к 1816 году он почти полностью оглох. Начиная с 1795 года он мог лишь бессильно наблюдать мучительный и неумолимый процесс деградации важнейшего из своих органов чувств. Хотя как композитор он достиг наивысшего признания, ему так и не удалось избавиться от ярлыка «музыкант для музыкантов», который навесили на него самые заурядные из его врагов. Не смея отрицать огромных достижений и безграничного таланта Бетховена, они упрекали его в том, что его произведения настолько сложны и трудны для восприятия, что их способны понимать и ценить лишь его коллеги, — и это глубоко его огорчало. Подобное мнение отчасти сложилось потому, что в конце XVIII века, после приезда Бетховена в Вену, в круг его слушателей входили венские аристократы во главе с князем Лобковичем, которые не просто допускали, но поощряли музыкальные эксперименты молодого гения. На этих музыкальных вечерах, весьма напоминавших тот, что был устроен в доме Мараньона, собирались истинные ценители музыки, обладавшие глубокими специальными познаниями и жаждущие услышать репертуар, отличный от того, что предлагался толпе на публичных концертах, называвшихся «академиями». Когда Даниэль пытался объяснить своим ученикам, какую роль в развитии западной музыки сыграли знаменитые вечера во дворце Лобковича, он приводил в пример кабельное телевидение.

— Эти замечательные сериалы, которые вам так нравится смотреть у себя дома, — говорил он на своих занятиях, — и которые вы пачками покупаете на дисках, появились на платном американском канале под названием НВО, то есть Home Box Office. То, что канал не находился под прессом рекламодателей и предназначался для более состоятельной, а значит, и более образованной публики, со временем позволило без комплексов и узких рамок политкорректности затрагивать темы секса, насилия, наркотиков и даже самого употребления языка. «Секс в Нью-Йорке», «Клан Сопрано», «Два метра под землей» смогли появиться потому, что их создатели пользовались симпатией и поддержкой «телевизионных князей», побуждавших их раздвинуть границы общепринятого. Точно так же, если бы у Бетховена не было своего «музыкального НВО», то есть дворцов его музыкальных покровителей, он никогда не мог бы позволить себе той дерзости в тональностях, мелодиях и ритмах, которая появилась в его сочинениях после приезда в столицу империи.

Именно эту дерзость, делавшую Бетховена Бетховеном, Даниэль заметил в отрывке из симфонии, который был исполнен в доме Мараньона.