1. Хроника одного полка. 1915 год

– Премного благодарен, Алексей… – Сашка чуть было не сказал «Гирьевич», как по крестьянской своей простоте врача звали драгуны из тверских: «Кýра» и «Гиря», но недолго, только до того, как «Кура» поднял с того света нескольких тяжелораненых кавалеристов.

– Гирьевич, Ги́рьевич, знаю, так проще, не смущайтесь, Александр Демьяныч.

Сашка засмущался и потупил взор и поэтому не заметил, что врач тоже смущается. Они оба, и врач и денщик, были одного роста, высоченные, попросту говоря – верзилы и оба «шкилеты». Курашвили был лысый, с бритым лицом и в пенсне на шёлковой ленте, а Сашка – вьющийся брюнет с ранней сединой и сросшимися на переносице бровями, ещё он носил свисающие усы и имел с подглазниками-мешками грустные круглые глаза, как у лошади. Почему-то оба говорили в нос.

– Я только доложусь, чтобы меня не искали, – сказал Клешня и выжидательно застыл.

– Доложитесь, Александр Демьяныч, доложитесь, – глядя на Сашку, сказал Курашвили и подумал: «А вид имеет прямо как только что с паперти!»

Он осмотрелся и увидел, что на него движутся санитары и несут носилки. Курашвили шагнул в сторону, освобождая дорогу мимо себя, и всмотрелся: несли восемь носилок с деревенскими, у них был жуткий вид сильно обожжённых людей. Рядом с первыми носилками по снегу шёл ксёндз, он держал руки у груди, его лицо было черно от сажи, он сжимал молитвенник и смотрел на лежавшего на носилках.

«Вот чёрт, – подумал про него Курашвили, – дёрнуло тебя! Берёг скотину, а сколько людей погибло, да как страшно!» Как врач, Алексей Гивиевич больше всего боялся ожогов, потому что знал, что этим людям нечем помочь и они обречены на смерть, которую будет сопровождать невыносимая боль.

Когда первые носилки были в нескольких шагах, Курашвили спросил:

– Сколько всего?

Санитар ответил:

– Тут восемь и в поле ещё двадцать один…

– Думаете, довезём?

Санитар пожал плечами, ксёндз остановился и уставился на Курашвили. У него был такой вид, как будто он сейчас взмахнёт руками, станет кричать и бросится на первого перед собой, но ксёндз вместо этого положил молитвенник в карман чёрной сутаны, снял шапку, зачерпнул рукою снег и стал тереть лицо. Сажа на лице была жирная и от снега размазывалась, но с каждым разом её слой становился тоньше, постепенно кожа очищалась, и Курашвили увидел, что ксёндз бледный, как мёртвый.

– Куда вы, пан ксёндз, хотите, чтобы мы их отвезли? Может, в дивизионный лазарет? – Курашвили закурил.

– Дженку́йе! Рату́й бог пана офицэра! И́ле зостáнье жи́вых, ты́лье вьежчье до лазарета, мáртвых бе́нджемы гжéбачь по дро́дзэ, – ответил ксёндз, обтёрся рукавом и надел шапку. – То моя ви́на!

– То война, пан ксёндз!

Ксёндз и Курашвили поклонились друг другу, и Курашвили перевёл старшему санитару:

– Располагайте с нашими ранеными, и повезём в дивизионный лазарет, умерших надо будет как-то хоронить в дороге.

– Мартвых бенджемы застáвячь в мяст́эчках по дродзэ! – поправил Курашвили ксёндз. Курашвили кивнул и перевёл:

– Умерших будем оставлять в сёлах по дороге.

Пока Курашвили разговаривал с ксёндзом, вернулся Сашка. Он доложился полковому адъютанту, и тот только махнул рукой. Сашка встал рядом с врачом. Ему очень не хотелось смотреть на обожжённых польских крестьян, ему мерещилось, что среди них Варварушка. На его памяти сохранились московские пожары, запах горелого дерева вперемежку со штукатуркой и человеческого мяса. Он отвернулся и стал смотреть в поле, там в нескольких сотнях саженей на параллельной дороге выстраивались четвёртый, пятый и шестой эскадроны.

На очередных носилках, которые проносили мимо, зашевелилось тело в чёрных лохмотьях и повернуло в сторону Сашкиной заметной фигуры обгорелую, без волос, голову, и доктор Курашвили, мельком осматривавший пострадавших, заметил, что человек на носилках стал шевелить пальцами. По остаткам одежды и местами не обгоревшей белой коже врач понял, что на носилках лежит женщина. «Болевые конвульсии, – подумал Алексей Гивиевич. – Не жилец она».

В одиннадцать часов из дивизии прискакал нарочный с приказом выдвигаться в Груец.

Письма и документы

[1]

Здравствуйте дорогая моя матушка Елена Афанасьевна и уважаемый отчим Валерий Иванович!